Юрий Стрехнин - Наступление продолжается

— Ну а дальше не интересно! — Филимоненко захлопнул книжку.

— Н-да, — задумчиво произнес Бересов. — Барьер!.. Черта с два, господа!.. — пристукнул он трубкой по столу. — Европа… Кто за вас там после этой войны голову класть захочет?

Бересов хмыкнул и стал набивать трубку.

Ольга проснулась поздно. Ступая по земляному полу хаты, приятно холодившему босые ноги, она подошла к окну.

Ослепительный, сияющий снежной белизной день сверкнул перед глазами, и она на секунду зажмурилась. Все вокруг было светлым, чистым, сияющим. Улица за ночь сделалась неузнаваемой. На всем лежал свежий, нетронутый снег. Он лежал пышно, словно взбитая вата, закрыв следы вчерашнего боя. Развороченные плетни и заборы, хаты с разлохмаченными крышами, деревья, иссеченные осколками, стояли в огромных снеговых шапках, словно щедро обложенные бинтами.

«Хорошо как!» — подумала Ольга, глядя на улицу сквозь морозный узор окна. Она радовалась тишине и тому, что трудный, всех утомивший многодневный бой за Комаровку наконец-то кончился вчера. О том, что с ней было ночью, сейчас не хотелось думать. В радостном чувстве общей победы, казалось, растворились все ее вчерашние горести. Светлые мысли роились сейчас у нее в голове.

«Вот проснешься когда-нибудь в такое же ясное утро и вдруг узнаешь, что война кончилась, что больше уже не принесут изувеченных, хрипящих в предсмертных муках людей и не надо будет, торопливо разрывая бинты, накладывать повязки на страшные, зияющие раны. И никто нигде, ни один человек не станет уже бояться того, что сам или кто-нибудь из его близких может быть убит, искалечен, обездолен. Можно будет снять наконец этот грубый ватник и тяжелые сапоги, надеть легкое платье и туфли, такие, какие у меня были перед армией…»

Ольга улыбнулась, вспомнив свои первые «взрослые» туфли.

Это было зимой, накануне войны, когда она училась в десятом классе. Мать, немножко баловавшая свою единственную дочь, подарила ей тогда ко дню рождения туфли на высоком каблуке. Таких у Ольги еще никогда не было. Налюбовавшись подарком, она спрятала его. Впервые она надела их на выпускной бал. Это был замечательный вечер! Выпускницы казались друг другу другими, взрослыми, значительными, непохожими на вчерашних школьниц: ведь они были уже не ученицы, а люди с законченным средним образованием. Каждая из них хотела обязательно быть врачом, учительницей или инженером. И никто, конечно, не собирался вскоре выходить замуж, хотя каждой и нравился уже какой-нибудь парень.

Но она и многие ее подруги, едва успев получить аттестаты, стали медсестрами, писарями, зенитчицами, регулировщицами, работницами военных заводов. А их парни почти все ушли на фронт. Все, о чем прежде мечтали, теперь могло стать явью только после войны и для этого нужно было еще очень много воевать и работать. Она уехала на оборонные работы, потом в армию. А туфли, надетые всего один раз, так и остались стоять в шкафу. Надо написать маме — пусть продаст. Ведь теперь маме трудновато живется…

Как и все, Гурьев в это утро радовался победе. Но радость для него была омрачена мыслью, что Бобылева больше нет и теперь надо писать его жене о том, что произошло вчера…

Письмо никак не давалось. Нужно было найти слова душевные, осторожные, которые бы по возможности меньше ранили. Но какими словами ни сообщи такую весть, они не могут не ранить. В конце концов он отложил карандаш и решил: «Соберусь с мыслями — напишу!»

Какие-то тени мелькнули за разбитым, наполовину заткнутым соломой окном, и Гурьев невольно повернул лицо к нему. Два больших косматых ворона, отяжелевшие от обильной пищи, лениво взмахивая крыльями, подлетели к расщепленной снарядами ветле, стоящей под окном, и сели на нее. «Наверное, из оврага прилетели, — подумал Гурьев, — там нажрались досыта».

Вдруг на ближний плетень высыпалась, как из чьей-то большой пригоршни, стайка воробьев. Во́роны недовольно повертели головами, тревожно каркнули и улетели. Все воробьи немедленно перепорхнули с плетня на ветлу и подняли дружную веселую возню, о чем-то возбужденно чирикая на своем воробьином языке. Они прыгали по ветвям, осыпая с них пухлый снег. А самый шустрый из воробьев перепорхнул на раму окна и несколько раз стукнул клювиком по стеклу, словно желая обратить на себя внимание: «Вот какой я храбрый».

«Этим и война — не война», — невольно улыбнулся Гурьев, прислушиваясь к воробьиной возне.