Идиля Дедусенко - В «игру» вступает дублер

– Может, по заданию оставлен?

– Как же, по заданию. Нет, брат, такому партия задания не даст. Он ведь шкура, гниль этакая, и к партии лип для того, чтобы карьеру сделать. А немцы пришли – он тут же перед ними на задние лапки. Трухануть бы его!

– Трухануть нельзя, Петрович, – со вздохом сказал Зигфрид. – Мы должны действовать только по заданиям. Для нас сейчас важнее спасти людей от ареста. Тут у меня списочек, взгляни, может, знаешь кого.

Петрович взял тонкий листок бумаги, кряхтя подсел поближе к лампе-молнии, не спеша протёр очки в железной оправе, водрузил их на крупный пористый нос и принялся читать, шевеля морщинистыми губами. По ходу и комментировал:

– Этого не знаю…И об этом не слыхал. А вот…Так то ж доктор! Я-то думал, он эвакуировался. Значит, остался, не бросил раненых. Только куда ж он их подевал? Раз сам пока на свободе, то и их, выходит, не нашли. Ну, скажу тебе, редкий человек.

– Хорошо его знаешь?

– А как же! Жена у него померла, так он, считай, каждый день приходил на кладбище. Бывало, и ко мне зайдёт. Посидим, поговорим о том, о сём. Ну, конечно, больше о жене да о сыне. Сын-то на фронте. Да-а, доктор ходил всё…А это уж месяца два не показывался. Спасти его надо непременно! Та-а-ак, а что я тебе говорил? Ивана Ивановича-то в списочке нет.

– Что станем делать?

– Что делать, что делать… Ты своё уже сделал. Об остальном я позабочусь. Всех предупрежу, не беспокойся.

– Ты только осторожнее, не попадись.

– Не бойся, не поймают. Не бабочка, не стрекоза какая.

Со стороны каморки раздался условный стук.

– Николай, – благодушно протянул Петрович. – Видать, выспался. И то сказать, чуть не десять часов проспал. Выпусти его, а я сяду к окошку, присмотрю, не наведался бы кто. Бережёного бог бережёт.

Через минуту Николай и Зигфрид уже обнимались.

– Ну, как добрался? Сложно пройти?

– А я везучий, – засмеялся Чернов. – Письмо читал уже?

– Петрович томит, никак не даёт.

– Успеешь ещё, – проворчал Петрович, доставая письмо матери Гуку. – Быстрота нужна при ловле блох, а тут дело серьёзное. Да-а, раньше сроду бы чужого письма не прочитал.

– Что делать, отец, такая у нас работа. Обязаны знать текст.

Зигфрид сел к лампе и начал читать вслух: «Дорогой мой сыночек Витя! Вчера я видела ужасный сон. Будто ты, сыночек, совсем маленький, бежишь, бежишь по двору и прыгаешь в колодец. Помнишь тот колодец, что был у бабушки во дворе? Ты ещё уронил в него мячик. Вот туда ты и прыгнул. На тебе был матросский костюмчик, тот самый, который я купила тебе к первомайскому празднику. В посёлок привезли всего два таких, и я так радовалась, что один сумела взять для тебя.

И вот ты прыгнул в колодец. Не пожалел ни нового костюмчика, ни себя, ни маму. Я закричала, подбежала к колодцу, смотрю, а он пустой. Ни тебя, сыночек, ни воды, только одна чернота.

Может, это потому мне приснилось, Витенька, что до вчерашнего дня не спала я четыре ночи. Мне такое известие о тебе принесли, что пострашнее пустого колодца будет. Я думала, не переживу, с ума сойду. Верить не хотела, да такие люди сказали, что не верить нельзя. Они же, эти люди, сказали, что могу передать тебе весточку, если хочу. А как не хотеть? Месяц назад пришла похоронка на отца твоего. Нет у тебя больше папы, а у меня мужа, верного, дорогого. И бабушка твоя ещё в июле умерла. Осталась я одна. Только тем и жила: вот-вот ты объявишься, пришлёшь письмо. Мало ли бывает, что человек без вести пропал, а потом объявляется.

И вот ты нашёлся, наконец, сыночек. Нашёлся, а я не знаю, что мне делать: то ли руки на себя наложить со стыда и горя, то ли уж сидеть да ждать смерти, которая, видать, не за горами. Да спасибо, сыночек, люди эти надоумили написать: может, ещё спасём тебя, и вернёшься ты ко мне, мой единственный.

Если ты наказания боишься, то я тебе скажу: за всякую вину отвечать надо. А уж у тебя такая, что не знаю, чем её и искупить. Ты возвращайся, сыночек, будем искупать твою вину вместе. Я ведь тоже виновата, что родила и воспитала тебя таким. Но я тебя, Витенька, всё равно люблю больше жизни, потому что ты – плоть моя, мука моя, боль сердечная. А иначе мне только и остаётся, что головой в колодец, где одна чернота. Твоя мама».

– Хорошая, видать, женщина, – сказал Петрович, когда Зигфрид умолк. – Да не чурбан же он, чтобы на такие слова не отозваться!

– Посмотрим, посмотрим, – задумчиво сказал Зигфрид. – Коля, ты когда обратно?

– Завтра же. Надо торопиться, теперь мы от вас далековато. Когда передашь письмо?