Артем Анфиногенов - Мгновение – вечность

Какой-то малец, взобравшись на сцену, бесцеремонно разбил их пару, сурово прервал Зорьку, открывшую было рот: «Давай помалкивай!»; привстав на цыпочки и конспиративно оглядываясь, шепнул Баранову: «Я с завода… „ПЕ-два“ грохнулся, просят позвонить…»

«Баранов! — представился Михаил по телефону отрывисто, как делают старшие начальники, зная, какое впечатление производят их фамилии. „Сел на брюхо, — сказал дежурный, ждавший его звонка. — С дюритами…“ Под Сталинградом дня не проходило, чтобы о ком-нибудь из летчиков не разнеслось: „Сел на брюхо!“, и это было доброй вестью. Предвоенная песенка еще звучала в нем, падение „пешки“ грозило затянуть, сорвать перегонку. „Когда получим дюриты?“ – спросил Баранов. „Рассчитываем на завтра“. — „Твердо?“ – „Снаряжаем грузовик… Осень, какие у нас дороги, известно… Сто тридцать туда, сто тридцать обратно, — рассуждал дежурный. — По трясине…“ – „Кукурузник“ на заводе есть?» — «Есть». — «Готовьте! На рассвете я сам туда махану…»

Он вернулся в зал.

Гремел патефон, раскрасневшаяся Зорька с неугасавшей улыбкой была нарасхват.

— И зачем ты только сюда меня затащил, сержант? — выговорил Баранов Гранищеву.

…Капитан в старенькой, с треснувшим козырьком авиационной фуражке и в такой же поношенной куртке, обходя распластанную на пахоте тушу бомбардировщика, рассказывал Баранову:

— Посадил, спроси штурмана – как!.. По науке. Комар носа не подточит. Притер ее, милую, и – на тебе: яма!

— Счастливо отделались, — заметил Баранов.

— Штурман шишака набил хорошего, а так… Обрыв шатуна, я думаю… Ее же с воздуха не увидишь, яму…

— На одном моторе «пешка» не тянет?

— Идет со снижением… Тянул, сколько мог, и вот – крах надеждам…

— Спасибо скажи, что не загорелись, сами целы…

— Сто тридцать верст не дотянул… Волчья яма, все к черту! — с горячностью только что потерпевшего аварию причитал капитан. — Но посадил я ее!.. Честно: самому приятно. Такое, знаешь, нежное женское касание. — Баранову надлежало не только воздать должное мастерству, но и пожалеть, что собственными глазами не видел приземления скоростного бомбардировщика на колеса в пустынном осеннем поле…

— Ладно, дюриты перегрузим, через час будем дома…

— Перегрузим! — капитан остановился. — Как же мы их возьмем, если они под брюхом, в бомболюках, вон где. — Он пнул зарывшуюся в землю моторную гондолу. — Прежде надо самолет поднять…

— «Прежде»… Я из Сталинграда!

— Знаю…

— Второго дня прикрывал вокзал.

— Понятно…

— Городской вокзал, недалеко от берега. Чей он сейчас – не скажу.

— Да почему я собственной шеей рисковал, садясь на колеса?! Штурман мне под руку орет: «Сажай на пузо, скапотируем!» А дюриты? Ведь мы их придавим, запрем, садясь на брюхо! — Капитан отступил назад, оглядывая многотонную глыбу, подмявшую под себя монтажные комплекты…

Тут в узости астролюка, что ближе к хвосту «пешки», выставился из самолета штурман. Неумело наложенный, влажный от крови бинт охватывал его голову, как чепчик, сдвинутый набекрень, что придавало штурману некоторую лихость, а свободный от повязки открытый темный глаз, быстро перебегая с Баранова на капитана и вновь на Баранова, сверкал затравленно.

— Память отшибло! — объявил штурман.

«Чокнулся!» — решил Баранов, наглядевшийся на товарищей-бедолаг, получавших в воздушных боях или при катастрофах «сдвиг по фазе», как выражались в таких случаях технически изощренные авиаторы.

— Совсем отшибло память, — повторил штурман с улыбкой, отчего Баранову стало совсем нехорошо: он представил себе возвращение на завод с этим малым вместо дюритов… — Ведь я в кабину стрелка, — он показал на астролюк, откуда вылез, — забросил несколько ящиков!

— Так чего же ты стоишь! — закричал капитан. — Перегружать!.. На полусогнутых!..

Штурман исчез в кабине, а оттуда один за другим полетели на землю ящики.

На «кукурузник» запчасти перебрасывали в четыре руки.

— Полковник Дарьюшкин, как прилетел, — рассказывал Баранову капитан, — взял этого Кулева, штурмана, в стос – жуткое дело!.. Вплоть до того, что под трибунал! «Воля ваша, товарищ полковник, а вины моей нет: меняли винты, у летчика рана открылась». — «Твои товарищи кровь проливают, жизни кладут, а ты в тылу целый месяц кантуешься» — «Винты сменили, теперь могу на вас сработать», — это штурман. «Что? Что значит – сработать? Что значит – на меня?» — «У вас, товарищ полковник, чрезвычайные полномочия, а транспорта, чтобы осуществить полномочия, нет. Неувязка военного времени. Вот вам транспорт – исправный самолет „ПЕ-два“. — „Я сам решу транспортный вопрос… в вашем участии не нуждаюсь!“ – „А вы знаете, кто доставил генерал-майора авиации товарища Новикова из блокадного Ленинграда в Москву? Самолет „ПЕ-два“! Быстро, надежно и вовремя. В результате товарищ Новиков – генерал-лейтенант авиации, командующий ВВС… под Сталинградом, когда немцы вышли на Рынок, я слышал, как командующий открытым текстом призывал по радио командира бомбардировочной дивизии ударить по немецким танкам „всею наличностью, всею наличностью…“. Да… Скорость „ПЕ-два“ – до пятисот километров в час. Нынче здесь, завтра там. Размах и деловитость…“ Клюнул полковник Дарьюшкин. Спросил: „А летчик?“ – „Капитан с ЛИСа, летает на всех типах…“ А знаете, почему Дарьюшкин не полетел с нами обратно?.. Любопытная деталь…