Величко Нешков - Наступление

— Maman, вот и я! — шагнул к ней сын, обнял ее и стал целовать.

Сначала она расплакалась, а потом неистово и порывисто обняла сына. Она целовала его в лицо куда попало, намочила его щеки слезами, продолжая шептать:

— Милый мой, никому больше тебя не отдам… Мой сладкий, измучили тебя. Напугали моего голубчика, но никто больше не тронет тебя… Дождались, теперь спокойно могу умереть.

Генерал тоже расплакался. От волнения и радости он не мог перевести дыхание и, не в состоянии что-то сказать, только крепко обнял сына за плечи.

Им потребовалось какое-то время, чтобы прийти в себя. Генеральша не могла найти места от радости. Она прошла по всей квартире и всюду зажгла свет.

Манев с каким-то странным, необъяснимым любопытством разглядывал знакомую обстановку отцовского дома: старую венскую мебель, фотографии отца в форме поручика, капитана, майора, полковника и, наконец, генерала, портреты матери, написанные масляными красками, цветочные горшки с бегониями. В комнатах стоял характерный запах лекарств, воздух был спертым, и все это создавало впечатление чего-то отжившего, старого, чего именно, он и сам не в состоянии был точно определить.

Почувствовав себя в близкой и родной среде, где можно откровенно поделиться своими горестями, не боясь, что это принесет неприятности, он обратился к отцу, с трудом сдерживая слезы:

— Папа, пропала Болгария.

— Я понял это сразу после смерти его величества. Мы потеряли самого мудрого царя, может быть, бог нас наказывает.

— Оставь бога, папа! Цвет нации гниет в тюрьмах и в земле. Армии больше нет. Все осквернено, везде подлость и невежество. Никогда бы не поверил, что офицеры, и даже воспитанники военного училища его величества, нарушат свою клятву верности царю. Но я слышал что-то подобное даже о своих товарищах по выпуску.

— Но как же это возможно? Разве у господ офицеров не осталось даже капли любви к отечеству и его величеству? Да, да, иначе и быть не могло, раз должности командиров дивизии отдали разным жуликам.

— Нет, папа, ты не представляешь себе, что происходит. Отечества уже нет, доблести и чести нет, все в руках взбесившейся мрази, все растоптано.

— Да-а, — отчаянно покрутил головой генерал, — я это предвидел. Ведь честные и храбрые господа офицеры систематически оставались в тени… Ну а как там мой старый друг, полковник Додев?

— Подлец…

— Что ты говоришь, сын, разве можно в таком тоне и таким языком говорить о старшем офицере, притом твоем вчерашнем командире полка?!

— Из-за него нас чуть не поставили к стенке. И теперь я думаю, уж не шпионил ли он за нами…

— Да как это возможно, боже мой! — тихо застонал генерал и устало опустил голову на правую руку.

Генеральша стала на колени перед иконой. На этот раз она горячо благодарила богородицу за то, что та услышала ее молитвы и ниспослала такую милость — ее Пепо был снова с ней. Манев наблюдал за матерью со скрытым болезненным любопытством и сожалением. Он с болью отметил, что за последние месяцы ее волосы совершенно поседели. Он осторожно поглядывал также на одутловатое лицо отца — оно было желтым, как воск. Из груди отца, как из подземелья, с хрипом вырывались какие-то свистящие звуки. Его вдруг охватила боль за этих людей и жалость к ним: только они и любили его, только им он и был дорог. Ему стало не по себе, когда он понял, что из-за него омрачены последние дни их жизни.

Они плакали, вздыхали, рассказывали то об одном случае, то о другом, иногда без всякой связи, как будто торопились поделиться с ним всеми не высказанными до сих пор мыслями и волнениями.

Только после полуночи Манев ушел в свою комнату и сразу же лег, чтобы остаться наедине с самим собой. В соседней комнате старики долгое время шушукались и время от времени всхлипывали от радости и счастья. Но Маневу было совершенно ясно, что все хорошее и прекрасное принадлежит прошлому, а что ожидает его в будущем — это он был не в состоянии себе представить.

При одном только упоминании имени Данчо Данева Лиляна смущенно опускала глаза. Предательский румянец заливал ее щеки. Это было не от сочувствия и не от желания, чтобы слухи о нем в один прекрасный день оказались ложными. Лиляна признавала за собой часть вины, и это заставляло ее теперь быть осторожной и подозрительной к другим. Ей все время казалось, что с ней нарочно затевают разговоры о Данчо, чтобы напомнить и намекнуть на ее связи с ним.

В долгие бессонные ночи она перебирала в памяти и свежие, и давно забытые воспоминания, старалась проанализировать свои и чужие поступки. И всегда она останавливалась на тех странных обстоятельствах, которые заставили ее поверить виновному, а на невинного обрушить всю свою ненависть и презрение. По как все неиспорченные и честные люди с обостренным чувством справедливости, она, хотя и не без колебания, решила извиниться перед Слановским за свое холодное отношение к нему в тот осенний день, когда он на несколько часов заскочил в Лозен перед отъездом на фронт.