Владислав Микоша: С киноаппаратом в бою

— Нельзя не выполнить последней просьбы умирающего, — ответил я Косте, когда увидел его непонимающий взгляд.

Удивленные глаза смертельно раненного солдата с мольбой и благодарностью остановились на нас, и он прошептал:

— Данке! Данке! Комрад! — Его лицо приняло тот серьезный оттенок, который появляется, когда наступает конец всем страданиям. Он продолжал неотрывно смотреть пристальным неморгающим взглядом. Я до сих пор вижу голубой цвет его глаз.

— Нет, Костя, на этот раз ты не прав! Виноват не он! Другой!

В моих ушах продолжало звучать хриплое солдатское «данке», последнее на этом свете «данке».

Я не заметил, как, снимая, подошел к группе живых. Они стояли зеленые, молча прижавшись к полосатому «тигру». Когда я направил аппарат на танк, они, как по команде, все разом подняли руки вверх. Неужели не понимали, что я их снимаю, а не расстреливаю? Совершенно непроизвольно получился эмоциональный, драматический кадр.

Недалеко наполовину в воде деревянный трап. По нему уходили из Севастополя немцы на пароход, который я снимал телеобъективом с Балаклавских высот. Весь берег был завален убитыми.

На самом берегу моря у отвесной скалы обрыва я снял кадр, который потом именовался «стеной смерти». Около тридцати человек офицеров сидели под стеной, плотно прижавшись друг к другу. Мы даже сразу не поняли, что здесь произошло.

Оказалось, что это те, кто не хотел сдаваться в плен коммунистам. Они покончили с собой. Жуткая панорама прошла перед моим объективом. Я вел по мертвым лицам, а они открытыми неподвижными глазами смотрели мимо меня.

Вдруг в кадре появились моргающие глаза, смотрящие прямо в объектив моей камеры. Мне стало не по себе. Я отнял аппарат от глаз и снова услышал хриплое «вассер, вассер». Голос был требовательный, резкий.

Я не знаю, выжил ли он или нет после протянутой кружки воды, но вежливого «данке» я не услышал. Если выжил, то, наверно, никогда не захочет не только воевать, но и думать о войне…

А может быть, снова задумал прийти на нашу землю, чтобы жечь и топтать ее коваными сапогами?

Много лет прошло с тех пор.

Я стою на Сапун-горе у братской могилы освободителей города. Я снимаю празднование двадцатилетия освобождения Севастополя. В визире моей камеры хорошо знакомые лица Азарова, Павличенко, Октябрьского, Сариной, Жидилова.

Я оглядываюсь вокруг. Вижу Итальянское кладбище, Сахарную Головку, Балаклавские высоты, Золотую долину.

К горлу — подступают слезы. Я ищу следы былых боев и не нахожу их. Всюду, куда ни глянешь, видны виноградники.

А здесь, рядом со мной, траурный митинг. Страшное слово сейчас, спустя двадцать лет… В визире камеры я вижу дрожащие лепестки цветов, строгие, суровые лица моих ровесников, лица матросов и солдат, детские лица.

Да, двадцать лет прошло с тех пор.

Двадцать лет — достаточный срок, чтобы выросло новое поколение, но слишком малый, чтобы забыть прошлое.