Владимир Александров - Вилла в Лозанне

— Здоровье у господина Трюбо богатырское! Работает как вол.

— И где вы с ним виделись, если это не секрет, конечно?

«Он сомневается, действительно ли я прислан Центром. Он прекрасно знает, что Трюбо в Москве и я не мог с ним видеться».

— Нет, товарищ Зигфрид. — Леонид усмехнулся. — Мы с ним не виделись. Господин Трюбо в Москве. Ведь он переписывается с вами, не так ли?

Герберт Кинкель смешался, пробормотал извинения и вышел из гостиной, сказав, что попросит жену приготовить кофе. Когда он вернулся, пробыв в кухне несколько дольше, чем требовалось для такой отлучки, Рокотов сказал, что ему необходим на пару дней хороший фотоаппарат — не увлекаются ли профессор или госпожа Кинкель любительским фотографированием?

В эту минуту в гостиную с чашечками кофе вошла хозяйка, она слышала последнюю фразу гостя, и Леонид видел, как Вера Сергеевна, побледнев, метнула на мужа испуганный взгляд, но тот не заметил предупреждения. Да, ответил Герберт, у них есть аппарат, но они редко им пользуются — иногда делают снимки по случаю каких-нибудь семейных событий для домашнего альбома, и если господина Шардона устроит аппарат фирмы «Кодак», профессор будет рад выручить мсье — аппарат в его распоряжении.

— Он прекрасно работает, мсье, — сказала жена, ставя на низкий столик чашки с кофе, — но фотографы мы оба никудышные. Лучшее, что есть в нашем семейном альбоме, сделано нашими друзьями, которые знают в этом толк. А мы с Гербертом только портим пленку да и, признаться, редко берем аппарат в руки. По-моему, вот уже месяца два совсем не фотографировали, так, кажется, дорогой?

— Да, месяца два, Верочка, месяца два, — подтвердил Кинкель. Он хрустнул по привычке пальцами, но, заметив в глазах жены упрек, расцепил руки, положив на колени, затем, желая их чем-то занять, снял с крупного носа роговые очки, достал из футляра бархотку и стал протирать ею стекла.

По тому, как супруги старались не смотреть один на другого, как избегали встречаться взглядом с гостем, как деланно безразличны были их напряженные лица, Леонид понял, что они встревожены, что его удар попал в цель. «Они догадались, что я видел, как меня фотографировали из окна виллы, и пытаются разубедить». Он поблагодарил за любезно предложенный фотоаппарат и спросил, нельзя ли посмотреть альбом с фотографиями, чтобы определить качество изображения, получаемого с помощью их «Кодака». Хозяйка охотно согласилась удовлетворить просьбу гостя, принесла толстый альбом.

— Прошу, мсье, — сказала она. — Позвольте, я сяду возле вас и буду давать пояснения, если вас что-то заинтересует из нашей семейной истории. Но пейте, пожалуйста, кофе! Герберт, налей и мне рюмку. Я посижу с вами немного, пока у меня жарятся бифштексы.

Выпив коньяку, она прикурила сигарету от предложенной гостем зажигалки. Лицо хозяйки, овальное, с чистым лбом и мягкими чертами, порозовело, даже белая круглая шея покрылась пятнами. Это можно было отнести за счет действия алкоголя, но Леонид видел, что сильное волнение не покидает госпожу Кинкель.

Переворачивая твердые листы альбома и объясняя гостю, что за люди запечатлены на фотографиях, она вдруг умолкла на полуфразе. То ли из деликатности, дабы не быть навязчивой, то ли не желая посвящать постороннего в жизнь и судьбу близкого ей человека. О своих родителях Вера Сергеевна тоже рассказала совсем немного. Они были сняты и вместе и порознь. Теперь Леонид понял, чьи портреты в рамках висят на стенах в гостиной. А два других старика интеллигентной наружности на парной фотографии рядом с теми, по-видимому, родители Герберта. Отец Веры, Сергей Иннокентьевич Иванников, был изображен на отдельном снимке в белой рубахе с открытым воротом; умные светлые глаза за стеклами пенсне, русая шевелюра, волнистая русая бородка. Дочь лицом больше походила на него, чем на мать — красивую брюнетку с ярко подкрашенными губами сердечком. Сергей Иннокентьевич Иванников, учитель петербургской гимназии, эмигрировал в Швейцарию после поражения революционного восстания 1905 года. Обратный путь на родину ему был закрыт: его судили заочно за подпольную работу и приговорили к пожизненной каторге. Сергей Иннокентьевич женился на молодой француженке, дочери известного адвоката, переселившегося с семьей из Парижа в Женеву. В 1908 году у молодой четы родилась девочка, которую по желанию супруга назвали Верой — именем в некотором смысле символическим для русского изгнанника. До Октябрьской революции Иванников не дожил: он скончался в 1916 году от туберкулеза легких, застуженных в сырой камере Петропавловской крепости, где просидел несколько месяцев перед революцией 1905 года. Мать Веры в 1926 году вторично вышла замуж за богатого американца и уехала с ним в Соединенные Штаты, оставив взрослую дочь, учившуюся тогда в Женевском университете, на попечение своих родителей. Потом Вера Сергеевна вышла замуж за немецкого эмигранта Герберта Кинкеля, а мать и сейчас живет в Америке.