Николай Кожевников - Гибель дракона

Карпов задержался на заседании партийного бюро и пришел в клуб только к началу второго отделения. Солдаты потеснились, освобождая ему местечко. На сцене появился Заварзин, и Карпов, радостно изумленный, даже не разглядел соседей.

Стоя чуть впереди двух баянистов, Заварзин пел «Меж крутых бережков». Перед Карповым встали вдруг картины летних вечеров на родной Волге, когда небо чистое, и розовые отблески последних солнечных лучей дрожат на светлых волнах.

До боли в сердце захотелось в родной город: прокатиться бы на Зеленый остров по светлой-светлой волжской волне. И чтобы чайки кружились, и пляж пестрел, и волна от парохода покачивала лодку...

Заварзин допел и смешно, неумело поклонился.

— Браво! Бис! — дружно шумел зал.

Карпов хлопал вместе со всеми. Нечаянно толкнул локтем сидевшую рядом девушку. Извинившись, спросил:

— Хорошо ведь, правда?

— Хорошо, — улыбнулась та, — но вы руки себе не отбейте.

Теперь только Карпов узнал Коврову. Они давно не встречались. Ольга училась на курсах в медсанбате и не бывала в полку, а Карпов не решался навестить ее, хотя не раз подумывал об этом. Вот и вернулась!..

— Что вы меня так рассматриваете? — больше смущенно, чем насмешливо проговорила Ольга. — Мы с вами где-то встречались?

Карпов понял шутку и в том же тоне представился:

— Лейтенант Карпов. Вне службы — Сергей.

Ольга засмеялась и вновь обратилась к сцене. Карпов искоса поглядывал на нее сбоку, удивляясь странному и волнующему ощущению: ему казалось, что он знает Ольгу давным-давно.

Концерт кончился веселой солдатской пляской. Исполнителей долго не отпускали. «Бис! Повторить! Еще!» — гудел зал. Ольга тоже кричала, лицо ее раскраснелось, глаза оживленно блестели.

Едва начались танцы, Ольга покинула Сергея. Его опередил капитан Макаровский, и Карпову оставалось только настороженно и ревниво следить, как они кружились в общем людском водовороте. Когда вальс кончился, Ольги в клубе уже не было. Макаровский подошел к Карпову и, все еще возбужденный танцем, заговорил о предстоящих инспекторских стрельбах. Сергей отвечал невпопад. Освободившись, наконец, поспешно направился к выходу.

Почти в самых дверях он увидел Ольгу. Она стояла в группе девушек из недавнего пополнения и громко смеялась вместе со всеми. Увидев Карпова, с явным сожалением спросила:

— Уже уходите?

— Отбой, как известно, в двадцать три ноль-ноль, — неловко пошутил Карпов.

Девушки снова засмеялись, теперь уже над его словами, но как только снова заиграл оркестр, вдруг рассыпались, как стая голубей. И опять Ольга убежала. Она весело кружилась в танце с незнакомым, совсем юным солдатом из новичков.

«Ей весело, — с непонятной грустью подумал Карпов. — А что в этом плохого?.. Просто... Ты просто ревнуешь, Сергей. Вот это — нехорошо...»

В камере номер сорок четыре было очень тихо, хотя никто не спал. Заключенные, тесно прижавшись друг к другу, удивленно раскрытыми глазами смотрели на дремлющего ребенка Лизы. Ему было уже два месяца, но все равно он был чудом для них — отрешенных от жизни людей. Ребенок не видел дневного света, не знал иного тепла, кроме материнской груди. Когда он спал, тишина в камере ничем не нарушалась. Заключенные боялись двинуться. Даже шепотом не говорили.

Лизе после родов выдавали усиленное питание. И она чувствовала себя бодрее. Первое время, пытаясь поддержать товарищей, она делилась с ними своим пайком. Но однажды это заметили надзиратели, и с тех пор во время раздачи пищи в дверях камеры стоял японец. Он наблюдал за Лизой и уносил остатки пищи. Просить его было бесполезно. Он смотрел пустыми, ничего не выражающими глазами.

Первое время Лизе каждую минуту казалось, что вот сейчас у нее отберут этот теплый живой комочек, неотъемлемую часть ее самой, и будут мучить так же, как мучают всех в этом доме пыток. Но никто ребенка не отбирал. Наоборот, и ее, и новорожденного часто осматривал врач, заботясь об их здоровье. Это был тот самый человек в белом халате, который не так давно привил ей болезнь и заставил метаться в бреду. Она бы с гневом отказалась от его забот... если бы была одна. Все чаще и чаще хмурилась Лиза при мысли, что ее ребенок живет без имени, но каким светлым именем могла назвать она это существо, которому вряд ли суждено понять, что мир заключается не только в четырех стенах камеры. Лиза звала мальчика просто «сынком». Так же звали его и остальные. Он был сыном тюрьмы, и все считали его своим ребенком.