Георгий Марков - Отец и сын (сборник)

— Что ж, выходит, надо назад ее отправлять? — недовольным тоном спросил Буткин, когда Тихонов высказал все тревоги до конца.

— Да если б она сама этого пожелала, я бы немедленно в штаб обратился, — сознался Тихонов. — Ты сам подумай, Петр Петрович, разве ей, такой молодой да красивой, место у нас? Ее надо куда-нибудь в госпиталь направить. Есть же госпитали в Чите, в Иркутске, там она хоть в тепле будет.

Буткин удивился:

— Я тебя не понимаю, Прохор Андреевич! И чего ты так обеспокоился? Ну, пусть молоденькая. Молодость делу не помеха. Ну, пусть красивая. Что ж в том? Красота тоже делу не мешает. А то, что дочь профессора, так разве это беда? Профессор-то наш, советский, и я не думаю, чтоб дочь у него была тепличным созданием. Разберись, так она еще комсомолка. Вот насчет отдельной землянки стоит подумать. Неудобно девушку помещать в общую. — Помолчав, Буткин закончил с легкой усмешкой: — Ты как хочешь, Прохор Андреевич, а я доволен, что наш врач — женщина: мату хоть поубавится. Такой мат развели, что проходу нет…

— Это все так, а только что мы с ней делать будем, если батальону придется зимой в траншеи выходить? Жить придется на ветерке, — проговорил Тихонов.

— А что тут страшного? Приспособится! — уверенным тоном сказал Буткин, а Власов энергично подтвердил:

— В два счета приспособится, товарищ капитан.

Тихонов задумался, что-то подсчитывая или вспоминая, и, посидев в таком положении минуту-две, сказал:

— Вот что, Власов, врача поместим в землянке, где размещена сейчас каптерка первой роты. А каптерку соединим с каптеркой второй роты. Землянка у них большая, и там вполне можно разместиться. Давайте пошлите кого-нибудь за Королевым и Синеоковым. Пусть придут сюда, чтобы договориться.

Власов вышел, а когда он минут через пять вернулся, Тихонов спросил его:

— Фанеры у тебя много, начальник штаба?

— Откуда ее будет много-то, товарищ капитан? Мишени ведь для всех взводов поделали. Вы же сами приказывали.

— А ты не скупись, Власов. Стыдно нам будет, если единственная в батальоне женщина окажется в плохих условиях. Придется отпустить Королеву несколько листов, чтоб потолок в землянке врача фанерой заделали, а то такие куски оттуда валятся, что напугать могут. Сегодня я испытал это. Лежу сплю, вдруг слышу: кто-то бац меня по лбу. Я очнулся с испугу, зажег спичку, вижу: на постели лежит кусок ссохшейся земли.

— Этак, Прохор Андреевич, и родимец мог бы приключиться, — засмеялся Буткин.

Власов между тем что-то подсчитал на листе своей записной книжки и, пряча карандаш в полевую сумку, сказал:

— Фанеры, товарищ капитан, у нас осталось двенадцать листов.

— Не богато, но на отделку землянки врача надо все-таки дать листов пять. Вот так, — проговорил Тихонов.

Вскоре пришли Синеоков и Королев, и разговор принял еще более обстоятельный характер. Речь пошла о том, как лучше фанерой обшить потолок, где раздобыть стол, кровать, лампу, стоит или не стоит белить печку, делать ли внутренний запор в землянке и так далее, и все в таком же духе.

А когда разговор в клубе с командирами рот закончился, весть о приезде девушки-врача уже облетела весь батальон. Почтарь Тряпкин не пощадил ног и обегал все роты, сообщая сногсшибательную весть. «Врача, братки, привез, у нас в батальоне служить будет, размолоденькая, расхорошенькая, ни в сказке сказать, ни пером описать. Такая разок посмотрит, будь при смерти, а и то подымешься…» — болтал на каждом перекрестке Тряпкин, прозванный бойцами за свою склонность к болтовне Трёпкиным.

Не прошло и часа после совещания в клубе, а каптерка первой роты переселилась в расположение второй роты, и в освободившейся землянке начались спешные работы по оборудованию жилища для военврача Тарасенко, которая все еще спала в эти часы крепким, безмятежным сном, не зная, не ведая, сколько хлопот принесла она своим появлением в батальоне капитана Тихонова.

Егоров поднялся в четыре часа. Сунул ноги в сапоги и, набросив шинель на плечи, вышел из землянки. Сделав два-три шага, остановился, поднял голову, сторожко прислушался. Небо было звездное. В пади тихо, безветренно. Маячили в сумраке часовые.

«Тишина. Хорошо. Можно поднимать людей», — подумал Егоров и заспешил обратно в землянку. Возле двери он опять остановился, закинув голову, посмотрел на мерцающие и перекатывающиеся звезды. Чем-то далеким и в то же время знакомым-знакомым повеяло на него от этой картины. Припомнилась юность: он живет в работниках у кулака Калинникова в большом трактовом селе. Хозяин содержит постоялые дворы, торгует скотом. Филипп на трех лошадях возит с лугов сено. За день он должен съездить на луга не меньше трех раз. Зимний день короток, и волей-неволей приходится прихватывать ночь. Уставшие лошади мерно шагают по неторному зимнику, освещенному серебряным месяцем. Филипп завернулся в доху, лежит на возу, на спине, смотрит в небо, звезды отрываются, перекатываются, вычерчивая брызжущие искорками дорожки…