Георгий Марков - Отец и сын (сборник)

Как опытный конферансье, Шлёнкин дал занавес. Он был дальновиден и расчетлив. Нельзя было давать новый номер, зрители еще не пережили до конца всех впечатлений от выступления Подкорытова.

Через две-три минуты по распоряжению Шлёнкина занавес, представлявший собой скрепленные плащ-палатки, раздвинулся, и Терентий объявил:

— Выступает Илларион Власов, пародии на западноевропейские танцы.

Власов вышел загримированный и одетый под денди, словно только что сошедший с обложки иллюстрированного заграничного журнала. На нем были лаковые черные туфли, узкие, обтягивающие его полные ноги брючки в полоску, такой же узкий пиджак, котелок из черного, блестевшего атласа. В руках Власов держал затейливо расписанную серебряной проволокой трость. В клубе никто и не подозревал, что все эти вещи Власов раздобыл под большой залог в Доме культуры узловой станции.

Власов поклонился в зал, кивнул слегка баянисту и подбросил трость. Потом он передернул плечами, вытянул шею и с остекленевшим взглядом, притопывая ногами, двинулся к самому краю сцены.

Власова вызывали не меньше, чем Подкорытова, и два или три танца он повторил по требованию зрителей.

Программа выступления самодеятельности была обширной, и после Власова, сменяя друг друга, на сцену выходили то старший лейтенант Синеоков с мандолиной, то Василий Петухов, рассказавший две народные сказки, то группа бойцов, исполнивших украинский танец. Участвовал в концерте и Терентий Шлёнкин. Он спел несколько отрывков из популярных оперетт. Пел Шлёнкин серьезно, без кривлянья, и окончательно убедил всех, что в чем в чем, а в пении он знаток немалый.

Последний номер исполнял сержант Соловей. Номер этот назывался «Утро на колхозном дворе».

Соловей вышел на сцену вместе со Шлёнкиным. Шлёнкин выступал в качестве ассистента Соловья, так как номер сопровождался литературным текстом.

— Тихая летняя ночь миновала. Белеет восток. Приближается день. В роще пробуждаются птички, — с торжественной приподнятостью прочитал по бумажке Шлёнкин.

Соловей тотчас же засвистал, защелкал, наполняя клуб разноголосым птичьим пением. Зрители замерли, затаили дыхание. За стеной была уже зима, бесновался холодный ветер, а тут, в клубе, разливали свои трели жаворонки, чечетки, синицы, кулички.

— Пробуждается и колхозный двор. Из кутухов вылезают сторожевые псы, в стойлах поднимаются коровы, все эти пеструшки, буренки, субботки, — прочитал Шлёнкин, а Соловей принялся взвизгивать, побрехивать, мычать, и опять все это проделал так умело, что слушатели заулыбались, переглядываясь и озираясь: уж и в самом деле, не оказались ли они каким-либо чудом на колхозном дворе?

— Вот зарозовел восток, ударил первый луч раннего солнца, и ожил, пришел в движение колхозный птичник, — прочитал Шлёнкин.

Соловей закукарекал, закудахтал, загоготал по-гусиному. Потом он при помощи ладоней передал звук хлопающих крыльев. Но это уже было верхом искусства, и зал разразился аплодисментами, смехом и криками одобрения.

Концерт закончился, когда было уже далеко за полночь. И участники выступления, и зрители разошлись по землянкам довольные, возбужденные, словно с обновленными душами.

В один из декабрьских дней, когда мела поземка из снега, перемешанного с песком, Тихонов сидел у себя в землянке и писал жене. Буткина и Власова не было, они рано утром ушли в роты, и Тихонов спешил до их возвращения закончить письмо. С ответами жене он всегда безбожно затягивал. В круговороте дел, обязательных, срочных, неотложных, нелегко было выбрать даже полчаса, чтобы сообщить жене и детишкам о своем житье-бытье.

Тихонов уже заканчивал письмо, когда вошел Трубка, боец, отоплявший землянку Тихонова и наблюдавший за чистотой в ней. Трубка был самый пожилой боец в батальоне, военное дело ему давалось с невероятным трудом, и Тихонов перевел его в хозяйственный взвод.

Трубка осторожно, без стука, сложил возле печки охапку дров, поднялся и проговорил, невыносимо растягивая слова:

— Товарищ капитан, там, за дверью, командёрша, почтарь привез…

— Какая командёрша? Какой почтарь? И говори, Трубка, пожалуйста, побыстрее, не тяни за душу, — не отрываясь от письма, сказал Тихонов.

Но переделать Трубку было немыслимо, и он, все так же растягивая слова, пояснил:

— Командёршу наш батальонный почтарь со станции привез, до вас просится.

— Ну, коли просится, так веди. Что ж ты людей держишь на морозе, — все еще толком не понимая, что произошло, сказал Тихонов.