Валерий Поволяев - Список войны (сборник)

— Что это? Опять волки? — дед Петро испуганно напрягся. Прислушался.

Снова ударил выстрел. Потом ещё один. «Охрана поезда стреляет, — подумал Шурик, — она же винтовками вооружена». Вытащил из «вальтера» расстрелянную обойму, вставил новую, загнал патрон в ствол пистолета.

— Давай-ка, дед, быстрее. Поднажмём! Там, похоже, состав грабят.

На путях разъезда стояло всего три вагона: состав не состав, — скорее ощепок железнодорожного состава. В одном из вагонов — самом дальнем, была приотворена дверь, оттуда, как понял младший лейтенант Ермаков, и была совершена кража, а рядом с вагонами, расположившись в боевой позиции между рельсами и пристроив винтовку поудобнее, лежал человек, одетый в чёрный полушубок, перетянутый кожаным ремнём — стрелок железнодорожной охраны, сопровождающий ощепок поезда. Шурик выпрыгнул из саней и бегом, на ходу вытягивая из кармана шинели «вальтер», понесся к лежащему стрелку, одновременно бросая быстрые взгляды по сторонам: определял, откуда же могут нападать? Но никто не выволакивал из вагонов мешки с ценным грузом, никто не угрожал охраннику, никто не вёл ответной пальбы.

Увидел Шурик лишь три хлипкие маленькие точки, растворяющиеся в серых снегах — фигурки пацанов, во весь дух улепётывающих с разъезда. А парень-охранник был здоровенным, плечи литые, полушубок натянут на них туго, вот-вот лопнет, затылок напряжённый, красный: такому хилое пацаньё всё равно, что пыль, дунь — улетит. Опять хлопнул выстрел — в который уж раз. Охранник неторопливо перевёл затвор, выбросил гильзу на снег, снова приложился к винтовке.

— А ну, прекратить стрельбу! — звонким от бега голосом прокричал Шурик.

Парень недоумённо оглянулся, и Шурик сразу узнал стрелка: Федякин это, вот кто! Бронзовый, с крутым завитком на конце чуб, выбивающийся из-под новенькой офицерском шапки, спокойные глаза уверенного в себе и в своей правоте человека, в которых при виде бывшего никитовского председателя не возникло ничего, — ни тревоги, ни удивления, ни досады, ни злости — ничего, словом. На толстых, с сытыми канавками около ушей щеках — здоровый румянец.

— Чего раскричался, лейтенант? — неожиданно спокойным равнодушным тоном спросил, продолжая лежать на заснеженных шпалах, Федякин. — Не у себя в части, чтобы командовать.

— По ком стрельбу ведешь, с-сука? — свистящим шёпотом выговорил Шурик. — Это же пацанва.

— А мне всё едино. Воры они.

Покосившись на ствол «вальтера», на чёрный глазок дула, направленный прямо на него, Федякин, опасно сжав глаза, поднялся.

— Что у тебя за продукты в вагонах? Говори!

Снова покосившись на пистолет, Федякин выдавил сквозь сведённые в твёрдую линию губы:

— Жмых. На восток груз идёт. А эти!.. — он неожиданно резво повёл головою в сторону, где скрылись ребятишки. — Растащить его хотят. Под трибунал за воровство отдавать надо. — На Федякинской шее нервно заходил, заплясал маленький, не больше сливовой косточки кадык. — А за допрос, лейтенант, я тебя ответить заставлю. Доложу по дистанции начальству.

— Докладывай!

Сзади, давя снег, спотыкаясь о ребровины шпал, выступающих из скользких наледей, приблизился дед Петро, сощурился, глядя на Федякина.

— Смотри, лейтенант, жизнь короткая, дорожки на ней узкие, начальства не боишься — бойся меня, — предупредил Федякин, продолжая сжимать знакомо глаза. — Встретимся ведь.

— Встретимся, — согласно произнёс Шурик.

— Пристрелить бы тебя, — вдруг тоскливо произнёс дед Петро. — Как собаку. Жаль, когда ты сдезертирничал, упустили мы момент.

Шурик кивнул согласно. Потом вдруг подумал, что где-то здесь рядом Татьяна Глазачева находится, и Федякин перестал для Шурика существовать, неожиданно остро захотелось увидеть её, и он, на миг возвращаясь в своё прошлое, посмотрел по сторонам, стараясь различить — не виднеется ли где в серых угрюмых снегах женская фигурка? Но кругом было пусто, лишь привычно вбирали в себя скудный свет угасающего дня поставленные на землю станционные вагоны-домишки, жалобно темнели окнами-глазницами, подставляя свои бока лихим степным ветрам.

Оставив Федякина у вагонов, они с дедом Овчинниковым двинулись к тёмному, крытому шифером дощанику, где была размещена железнодорожная контора.

В дощанике было пусто и холодно, железная печушка едва теплилась. К стенке было прикноплено написанное старательной детской рукой расписание дрезины, которая приходила на разъезд дважды в день — утром и вечером. До вечерней ещё было время. Время, чтобы обдумать день вчерашний и день завтрашний. Вспомнить тех, что живы, и тех, кого уже нет, вспомнить детство с его радостными июльскими зорями, ловлей рыбы, пеньем птиц, движением облаков в небе, молчаливой жизнью рослых степных трав, бесшумным бегом зверей, печальными криками сов в ночи, жаркими завораживающими кострами, на которые любят смотреть из темноты пригнанные в ночное лошади, с густым медовым запахом распускающихся цветов, с весёлыми покосами, во время коих пустели, лишались жизни деревни, потому что в них не оставался никто, даже псы-собаки, те тоже уходили вместе с людьми на покос, с тяжёлым звоном поспевающих хлебов и трубным рёвом коровьих стад, идущих на звук жалейки, с горьким духом дыма, в котором коптили жирных осенних уток. Вспомнить всё то, что младшему лейтенанту Александру Ермакову предстояло защищать на фронте, ибо война ещё не кончилась — война шла.