Михаил Стеблин-Каменский - Дракон

— Я уже думала, что с тобой что-нибудь случилось. Хотела идти искать тебя, — сказала ему сестра, открывая дверь. Впустив его, она вышла на площадку лестницы, с веником в руке, посмотреть — нет ли писем в почтовом ящике. Она ждала письма от мужа, с фронта. Она потрясла почтовый ящик и посмотрела в него сквозь дырочки, но там, как обычно, ничего не было. Они вошли в комнату. В отсутствие Александра Ивановича она развернула бурную хозяйственную деятельность. Ее моложавое лицо раскраснелось и казалось еще моложавее, чем обычно, несмотря на исхудалую шею и много новых морщинок. Она с торжеством сообщила о том, что успела сделать в его отсутствие: вынесла помойные ведра и вырубила из них замерзшие нечистоты, убрала комнату, завесила ковром нижнюю часть окна, чтобы не дуло, перенесла из кухни в комнату полочку для посуды и установила ее около печурки, постирала белье, намолола мелкой соли и даже, о чем она сообщила с особенным торжеством, нашла в шкафу пакетик цикория, который оказался страшно вкусным.

Она налила похлебку в две тарелки и более полную поставила Александру Ивановичу.

— Я съела несколько ложек, когда мешала похлебку. Мне так хотелось есть, что я еле удержалась, чтобы не съесть все, — сказала она с виноватой улыбкой.

Александр Иванович попробовал протестовать, но она рассердилась, и он взял более полную тарелку. Похлебка была светло-коричневая, вязкая, пузырчатая и оставляла на ложке мучнистую слизь. Она была очень горячая, соленая и кисловатая на вкус. Александр Иванович ел не столовой, а десертной ложкой, чтобы процесс еды продолжался подольше. Кончив, он тщательно облизал тарелку и ложку и, подобрав крошки со стола, проглотил их. Больше на этот раз ничего не оставалось. Еда была уже позади. Оставалось только ожидание вечерней тарелки супа и вечернего кусочка хлеба.

— Ты иди в поликлинику, тебе же нужно продлить свой бюллетень, — сказала сестра Александра Ивановича, — а я пойду помочь Диме похоронить Марию Николаевну. Она ведь до сих пор лежит с ним в одной комнате.

— Не стоит этого делать, только сама свалишься.

— Мне хочется помочь ему. Она была хороший человек. А Дима сам не справится и помочь ему некому. Он еле держится на ногах. Может быть, благодаря ей он и выжил. Когда я встретила ее в последний раз, мне показалось, что она помешалась. Она сказала, что у нее в портфеле дохлая крыса — «для Димки». Она нашла ее где-то в подворотне. Не знаю, съели ли они эту крысу. Своего кота они съели раньше.

— Не все ли равно, где ее похоронят и похоронят ли, — сказал Александр Иванович.

— Для тебя все равно, но ему, наверное, не все равно. Мать же она ему.

— И все-таки ему, конечно, все равно. Он сейчас не чувствует ничего, кроме голода.

— Он, не виноват в этом. Потом ему будет не все равно.

— Я и не говорю, что виноват. Я говорю только, что надо беречь свои силы и не тратить их зря.

Она рассердилась.

Они вышли из дома вместе и пошли в разные стороны.

В вестибюле поликлиники на полу у скамейки сидел человек в ватной шапке, с посиневшими губами. Женщина совала ему в рот крошки хлеба. Они падали на пол. Санитарка выгоняла их из вестибюля. «Приходят сюда умирать, — говорила она с возмущением, — а потом возись с ними. Каждый день здесь на скамейке покойники». Александр Иванович прошел мимо.

Опять бесконечное ожидание среди бесполых и безвозрастных существ с закоптелыми от буржуек лицами, закутанных в грязные лохмотья. Опять возможно только считать секунды: раз — два — три — четыре — пять — шесть — семь — восемь — девять — десять, и невозможно не думать о еде. «Человек ли я еще или уже больше не человек? — думал Александр Иванович. — Я неспособен ни на какое человеческое чувство, кроме чувства голода. Может быть, только тем и человек, что сознаю, что я уже больше не человек». Закутанное в башлык существо с лихорадочно блестящими глазами (мальчик или женщина?) сообщает бредовые слухи: блокада прорвана, взят Псков, взята Луга, война скоро кончится, с первого числа будет прибавка хлеба, всем дадут санаторный паек, пришло сто поездов с продовольствием для ленинградцев. По башлыку рассказывающего ползет вошь. Александр Иванович замечает ее и отодвигается. Ему уже кажется, что все его тело чешется.

Он возвращается домой по проспекту, который был еще сравнительно людным. Каждый раз, когда навстречу ему попадались санки с чем-то длинным на них, обернутым или обмотанным как мумия, Александр Иванович вглядывался с боязливым и бесчеловечным любопытством: то ли это или не то? И каждый раз оказывалось, что это именно то. Он насчитал четырнадцать таких санок, пока дошел до дома. Один труп везли на детской колясочке, которая прыгала по рытвинам мостовой. Но и у многих живых, шедших ему навстречу, походка была такая, какая должна была бы быть у трупов, если бы они могли ходить: они шли с ничего не выражающим лицом, держа палку в вытянутой руке, откинувшись назад корпусом, как будто центр тяжести их тела переместился куда-то выше обычного.