Сергей Дышев - Почти живые

Хасан что-то недовольно пробурчал. Я понял, что он поддерживает Удава.

— Кто говорил, что мы все смертники? — закричал Салман страшным голосом. Он перешел на русский, может, чтобы поняли мы с Серегой, а может, чтобы показать перед нами никчемность недавних клятв тех, кто сейчас выказывал недовольство. Наверное, с таким же пылом он выступал на комсомольских конференциях.

Неизвестно, сколько бы еще ораторствовал Радуев, но случилось непредвиденное обстоятельство. Само по себе оно мало что значило в стихии огненного смерча, пожирающего село, в вихрях жестокости и смерти, кровавого противостояния, ужаса и животного страха.

Раздвинув кольцо боевиков, в круг вошли сначала два окровавленных человека, я не сразу признал в них боевиков, потому что были они без оружия, а еще двое — чернявая мрачная Лейла и хмуроглазый Ширали — немилосердно подталкивали их стволами автоматов.

— Они хотели сбежать! — объявил Ширали.

— А я их подстрелила! — негромко, но с явной гордостью сообщила девушка.

— Спасибо тебе, сестра. Ты смелее некоторых мужчин! — с расстановкой проговорил Шамиль.

— А почему я должна быть их трусливей? — с вызовом спросила Лейла.

Шамиль сделал останавливающее движение рукой.

— Вы, трусливые шакалы, вы клялись на Коране! — страшно закричал Радуев.

— Мы не убегали, Салман. Мы хотели устроить засаду русским! — ответил высокий боевик, раненный в плечо.

— Врешь! — не выдержала Лейла.

— Почему об этом не сказали своему командиру Ширали? — продолжал невозмутимо спрашивать Радуев.

— Его не было рядом, а федералы продвигались! — продолжал оправдываться раненый. Его товарищ с простреленной ногой кривился от боли и еле удерживал равновесие.

— Ты врешь, собака! Я вам кричал: куда полезли? — внес ясность Ширали и наотмашь ударил оправдывающегося.

Салман втянул своим длинным носом воздух, скривился, отступил на шаг.

— От страха водки нажрались и пошли сдаваться… — констатировал он. — Расстрелять их! Ширали, давай…

Тот молча толкнул боевиков к бетонной стене, вскинул автомат. Высокий завыл на тонкой ноте, второй безотчетным движением прикрыл ладонями лицо. Длинная, размером в жизнь, очередь единым разящим мечом рассекла их тела, отбросила к стене, они поползли по ней, рухнули поочередно, влево и вправо. На бетоне остались щербинки и огромные кровавые кляксы…

— Будем держаться, — уже более спокойно произнес Салман. — К нам должны прорваться на помощь. А сейчас, если полезем в поле, нас перестреляют, как трусливых зайцев. Это все.

От меня не укрылось, что он был сильно возбужден, даже странно весел и буквально выплескивался в своих эмоциях — будто вдохнул пьянящего воздуха.

Боевики молча разошлись по позициям.

Мы остались вдвоем с Шамилем.

— На войне как на войне, — сказал он тоном, в котором не было и намека на оправдания, а скорей жесткая бравада.

— Вы решили положить всех, а потом уйти с ядром, как ты говоришь, в одиночку? — спросил я. Я начинал чувствовать вкус своей профессии: можно задавать любые вопросы, даже самые гадкие и неприятные, даже если они отвратительны для тебя самого — все списывается на интересы газеты и пошлость читающей публики. Впрочем, для негодяев не бывает запретных вопросов. Имею в виду Шамиля.

— Мне нельзя уходить в одиночку. Это дезертирство. Я уже говорил, как буду уходить. И ты пойдешь со мной.

— Ты же знаешь, что не пойду!

— Зря… Через неделю мы вместе с тобой были бы где-нибудь на Багамах, на Канарских островах или в Таиланде на заслуженной реабилитации. Когда ты еще побываешь за границей? А дядюшка Джо ценит журналистский труд. Об этом, правда, сами журналисты помалкивают, потому что получают от него такие гонорары, каких до пенсии никогда не накопить… Все они, борзописцы, находятся в его сейфе, как куклы в сундуке Карабаса-Барабаса.

— Меня тоже хотите купить с потрохами?

— Нет, командир… Ты ведь не будешь проституткой-журналистом, да? Ты воин, боец… Газета — не твое дело.

— Ты научился хорошо говорить, убеждать… Раньше такого за тобой не наблюдалось… Тянешь меня за собой в могилу?

Он не ответил. А я вдруг понял, что Шамиль, бывший мой сержант Шома Раззаев, осознанно или неосознанно желал, чтоб я не покидал его, остался с ним в этот гиблый час, когда надежда не на удачу, а всего лишь на последний шанс из сотни. В Афгане нас зажимали в горах, лупили по нас с высот беспощадным огнем. И я помню первый бой Шомы, когда мы попали в окружение. Он молчал, крепился, бросая на меня вымученные взгляды. Он ждал, верил, что вытащу их… И я вывел всех до единого: мы дождались сумерек и под покровом дым-шашек ушли незамеченными. Потом он признался, что ждал, что в той ситуации я прикажу идти напропалую в атаку. Шома сам не видел иного пути. В другой раз мы чуть не попали под огонь наших «градов». И опять ушли, потому что я вовремя успел определить, что очутились в «вилке». Мы бежали очень быстро, и смерть не успела догнать нас хвостатыми языками.