Николай Чебаевский - Страшная Мария

— Не дергайся, не дергайся. Я для того тебе руки и связал, чтобы не буйствовала. Поручик не предусмотрел, так поплатился, а я вашу семейку знаю, — продолжал Борщов, ухмыляясь.

Мария прохрипела что-то нечленораздельное.

— Ладно, не рычи. Связанная не то что баба — волчица не страшна. Мне теперь не к спеху, очухаешься — еще потолкуем.

Красавчик вышел в сенки, позвал солдат. В избу ввалились трое карателей, подхватили Марию, вывели во двор, посреди которого остановился Семка.

— Можешь проститься со своим разлюбезным. И со старым хрычом тоже. — Он кивнул на ворота.

На перекладине висели Иван с отцом. Матрос еще конвульсивно дергался, старик был неподвижен.

По приказу Красавчика Марию уволокли в баню, а в предбаннике поместили часового.

Очнулась Мария от гулкого треска и стука, доносившегося с подворья. Баня у Федотовых была в самом конце огорода, на обрывистом берегу оврага, на отшибе от избы и всех надворных построек, но треск и стуки раздавались слишком громко, чтобы не долететь сюда.

Хотя один глаз сильно затек и его так ломило, что и другим от боли трудно было смотреть, все же Мария, дотянувшись до окошечка, увидела: каратели, вооружившись топорами и ломами, отдирали, сбрасывали вниз крышу дома. Потом принялись рушить стропила, выворачивать потолочины и раскатывать бревна стен. Другая группа разрушителей сносила амбар, третья разваливала хлев.

Бревна и тесины стаскивали на середину огорода. Там уже пылал огромный костер. Жгли, пускали дымом все, что было из домашней утвари и одежды у Федотовых. Семка Борщов изводил под корень ненавистную усадьбу. Проще, конечно, было бы подпалить дом и все надворные постройки на месте. Но тогда огонь мог перекинуться на соседние подворья, не пощадил бы и богатеев.

Мария зарыдала, упала на лавку, забилась, как в судорогах. От сознания, что нет у нее больше ни Ивана, ни милой Танюшки, ни свекра, ни дома с подворьем, нет ничего на свете, охватило ее такое безысходное горе, что было жалко только, одного: зачем сама она жива? Сожгли бы на костре — и то легче, чем терзаться такой мукой!

Но дом и подворье рушили и жгли долго. И чем дольше смотрела Мария на полыхающий костер, тем больше тупая эта, злобная жестокость врага возвращала ей силы. Отчаяние сменялось жаждой мести. Мария вскочила, толкнула дверь — она не шевельнулась. Но из-за двери послышался голос:

— Не ломись зря, дверь колом подперта.

Что было делать? Выдавить оконце? Со связанными руками все равно не пролезешь. И солдаты в огороде сразу увидят. А больше вроде ничего не придумаешь. Даже дымохода нет у бани, топилась она по-черному.

Нет выхода, хоть головой о стенку бейся!.. Стой-ка! Стенки-то у бани не все целые. Свекор часто зимой жаловался: стена, мол, под полком погнила, холодом тянет, выновлять надо. Так если под полок забраться, расковырять стену? Гнилое дерево податливо, а на каменке валяется немало всяких железок. Сама бросала «для пару» то лопнувшую Сковородку, то расколовшуюся ступу, то перержавевший шкворень. Что-нибудь да можно в ход пустить. Только прежде надо освободить руки.

Мария опустилась на колени, локтем нашарила наиболее острый выступ у каменки и принялась растирать веревку. Терла долго, упорно. Наконец веревка лопнула. Руки отчаянно болели, сильно затекли, но были свободны. Передохнув, Мария отыскала на каменке обломок сковороды, попробовала ковырять бревно под полком — ничего не получилось, слишком тупое и неудобное орудие. Потом попался боронный зуб. Это уже лучше. Однако выбираться наружу засветло слишком рискованно. Только и вечера ждать опасно: вдруг Семка вздумает возобновить допрос или, того хуже, решит доставить ее в волость.

Нет, тянуть нельзя! На случай же, если часовой услышит возню и вздумает заглянуть в баню, надо заломить двери изнутри. Пока он поднимет тревогу, пока станут срывать двери с петель, можно и ускользнуть.

Ни задвижки, ни крючка у двери не было. Мария подтащила лавку, поставила ее поперек входа и только собралась привязывать к ней двери за скобу той веревкой, которой были скручены ее руки, как дверь приоткрылась, часовой просунул в щель сверток, сказал тихо:

— Поешь-ка, бабонька. Твою же поросюшку порешили.

Голос звучал сочувственно. Но слишком много испытала сегодня Мария, чтобы поверить в доброту карателя. Она приняла это за очередную издевку, в сердцах выпихнула сверток.

— Не серчай, глупая, — солдат втолкнул сверток снова. — Арестанту пища тоже полагается. Дай-ка руки развяжу поесть-то… И на худой конец…