Владимир Монастырев - Рассказы о пластунах

Климов шагнул к знамени, остановился, медленно стянул с головы кепку и, опустив руку, вытянулся и замер на минуту. Ему вспомнились холмы с подтаявшим, желтым снегом, голые кусты на скатах… От тех кустов атаковали гитлеровцы. За день полк отбил семь атак. Ждали восьмую. Казалось, что уже нечем отбиваться: люди падали от усталости, патроны кончались, остались только гранаты. Когда противник пошел в атаку восьмой раз, командир полка приказал вынести знамя в боевые порядки. Без выстрела вставали солдаты навстречу гитлеровцам и бросались в штыковую… Климов смотрел на зачехленное знамя и видел его развернутым, рвущимся в серое, затянутое тучами небо. Тогда стояла жуткая тишина, и слышно было, как хлопало и щелкало на ветру алое полотнище… Это было на западном берегу Одера, где полк удерживал плацдарм до подхода главных сил.

Климов круто, по-солдатски, повернулся, взглянул на подполковника и капитана, тоже стоявших с вытянутыми по швам руками, и сказал:

— Пойдемте.

Полковой музей помещался в следующей — большой светлой комнате. Александр Иванович сразу увидел свой пулемет. Он стоял в простенке между двумя окнами.

Климов подошел к пулемету, положил руку на холодный кожух.

— Жив, старик, — сказал он и сияющими глазами посмотрел на своих спутников. Они улыбнулись в ответ, понимая его чувства.

Климов медленно, рассматривая экспонаты, подолгу останавливаясь у портретов, обходил комнату. Он узнавал лица, смотревшие на него с пожелтевших фотографий и гравюр, вспоминал фамилии, имена, эпизоды. Вот противотанкист Никольский. Он подбил два немецких танка, третий раздавил его пушечку. Никольский увернулся и гранатой подорвал танк тут же, на своей огневой позиции. А это Никифор Попов, ездовой. Когда рота эсэсовцев пыталась выйти в тыл штаба нашего батальона, ей преградили дорогу ездовые, повара и старшины, собравшиеся на командный пункт. Дело дошло до рукопашной. Восьмерых гитлеровцев уложил Попов, приклад его карабина разбился в щепки, а Никифора крепко ранили — в голову и в руку. Но он жалел лишь о карабине. «Эх, карабинка была хорошая, — говорил он старшине, отправлявшему его в медсанбат, — до чего привык я к ней — сказать невозможно…»

Рядом портрет Василия Сарайкина — парторга четвертой. Вспоминая о нем, Климов видит перед собой всегда одну и ту же картину: впереди белые домики с красными крышами, а вокруг ровное, как стол, покрытое прошлогодней серо-зеленой травой поле; кое-где на нем тускло поблескивают лужи. Второй взвод движется слева и уже далеко ушел, а первый лежит — носы в землю: оттуда, от домиков, враг открыл такой огонь, что голову не поднимешь. И вот от земли отделяется человек, встает и медленно, чуть покачиваясь на коротких ногах, обутых в стоптанные кирзовые сапоги, идет навстречу огню. Ветер отбрасывает полы его плащ-палатки, и они взлетают у него за спиной, как крылья. Парторг шагает молча, не оборачиваясь, и этот немой призыв действует сильнее всяких слов: взвод отрывается от земли, идет вперед…

Климов остановился перед своим портретом. То была гравюра на линолеуме, сделанная художником газеты. Художник, худой, смуглолицый старшина, приходил прямо в окопы: в ту пору полк держал оборону у реки Вислы. Рисовал он около ротного блиндажа — Климов устроился на ящике из-под мин, а художнику командир дал единственную в блиндаже табуретку. Противник целый день стрелял из минометов, иногда мины крякали совсем рядом. После близкого разрыва художник прислушивался некоторое время, потом опять принимался рисовать. Климов ничего не спрашивал у него, но он счел нужным пояснить:

— Я в редакции-то недавно, а до этого был в стрелковой роте, так что это, — он кивнул в ту сторону, где разорвалась последняя мина, — не впервой, попривык…

С портрета смотрел на Климова суровый, большеглазый человек, у него резко выделялись острые скулы, будто он крепко стиснул зубы. Александр Иванович невольно провел рукой по щекам: острых скул как не бывало — лицо округлилось и даже второй подбородок вроде намечается. «От сидячей жизни, — подумал он, — как в трест забрали, так стал жирком обрастать…»

Когда вышли из музея, капитан предложил Климову сходить на занятия к пулеметчикам.

— Они тут недалеко, минут пятнадцать ходьбы, у них как раз скоро огневая подготовка начнется — посмотрите.

— Пойдемте, — согласился Александр Иванович.

Подполковник остался, а они вдвоем пошли на занятия. Дорогой капитан рассказывал о солдатах. Сначала он говорил языком докладной записки, употребляя такие слова, как «контингент», «общеобразовательная подготовка», «физическая закалка», но постепенно они отсеялись, и он по-хорошему заговорил о своих людях.