Владимир Монастырев - Рассказы о пластунах

В роще чисто и не очень сыро, ее будто прибрала заботливая хозяйка. Осень смахнула с деревьев последние листья и выстелила ими землю. Опавшая листва то мягко шуршит под ногами, то влажно всхлипывает. Друзья выбирают место посуше и садятся отдыхать. Асатурьян привалился к дереву, прикрыл глаза.

— Если бы не ты, Вася, — вдруг говорит он, — я бы не дошел, сел бы прямо в грязь отдыхать.

Василий смотрит на товарища. Тот открывает глаза и кивает головой.

— Правду говорю, мне очень хотелось присесть, но вижу — ты идешь, и мне стыдно об отдыхе говорить. Так и дошел.

Прохоров полулежит, опершись на локоть. Он поднимает сухой лист, вертит его в пальцах, усмехается.

— Значит, ты за мной тянулся?

— За тобой, — подтверждает Миша.

— А я тебе завидовал, — говорит Василий. — Мне казалось, что идти больше не смогу, а ты — идешь, ну, и я из последних сил стараюсь… Это там, примерно на середине поля. Потом ничего, обошлось.

Оба смеются и говорят:

— Здорово!

Василий радуется этой маленькой победе: он сумел одолеть свою слабость, и, оказывается, не только он у товарища, но и товарищ у него занимал душевных сил.

— Сержант идет, — говорит Асатурьян.

Василий поднимается навстречу командиру отделения. Встретив его на опушке, докладывает о выполнении задания. Говорит он взволнованно, с жестикуляцией. Командир слушает, чуть нагнув голову, карие глаза из-под приспущенных век смотрят внимательно.

— Не размахивайте руками, — вдруг говорит он.

Василий опустил руки и умолк. Настроение испортилось, шевельнулась в душе обида на сержанта…

Прохоров смотрит, как ветка акации неслышно царапает своими колючками по стеклу, и думает, что вот он тогда обиделся на командира, а сегодня сам сделал солдату такое же замечание. И нельзя было не сделать: какой же сержант промолчит, когда солдат у него перед носом руками разводит.

И Мягких, наверное, обиделся. Шел он, старался — не так просто ему строй дается. Потом благодарность им объявили, пришел в казарму довольный, на душе у него было светло, сегодня он тоже свою маленькую победу одержал и гордился ею.

Прохоров сел на койке, осторожно обул сапоги и, стараясь шагать неслышно, подошел к постели Мягких. Солдат спал, уткнув нос в подушку, и сержанту показалось, что бровь, которая видна, у него сурово сдвинута к переносью. «Обиделся», — окончательно решил Василий.

А рядом, разметавшись, выставив смуглую шею с острым кадыком, спал Барабин. Одеяло у него сползло одним концом на пол. Сержант поправил одеяло, постоял, глядя на спящего. «Надо было его сегодня наказать, — упрекнул себя Прохоров, — прямо там, на занятиях». Но тут же, как и днем, усомнился: «А надо ли было наказывать?» Сейчас, как и тогда, мешала строго оценить случившееся симпатия к этому веселому солдату.

Сержант открыл дверь в коридор, снял с вешалки свою шинель и, набросив ее на плечи, вышел на улицу. Когда проходил мимо дневального, тот подтянулся и стал «смирно». «Командира во мне видит, — подумал Прохоров, — а командир-то из меня что-то не получается, не просто, оказывается, людьми командовать…»

На пороге, куря папиросу, стоял старшина Звягин.

— Почему не спите, товарищ Прохоров? — спросил он.

Сержант, зябко кутаясь в шинель, и, глядя в темноту, ответил:

— Не спится что-то, товарищ старшина.

Звягин помолчал, подымил папиросой и задал вопрос:

— Трудно?

Прохоров взглянул ему в лицо и, опустив голову, сказал:

— Трудно… Оказывается, нелегко людьми командовать.

— Нелегко, — согласился старшина.

Они вместе, не сговариваясь, присели на порог. Прохоров подумал, что Звягин сейчас напомнит ему про носы, но старшина не вспомнил об этом.

— Спервоначалу всем трудно, не ты первый, не ты последний, — сказал он, переходя на «ты». — Дуракам только все легко и просто кажется. Я к тебе приглядываюсь и думаю, что ты — не дурак. Только плохо, что все хочешь сам, один решать. Ты к людям, которые постарше тебя, за советом пойди, до начальника карантина обратись. Ты не смотри, что он на вид строгий, он душевный человек. Ко мне приходи, чем сумею — помогу.

Папироса у старшины погасла. Он достал спички и раскурил ее. Василий опять поежился. Ветер утих, но сверху опускался плотный серый туман. Слабая лампочка, висевшая над входом в казарму, совсем потускнела, стала матовой. Паровозные гудки со станции доносились все глуше, точно вязли в тумане.

Полчаса тому назад Прохоров никому бы не сказал о своих сомнениях, а сейчас ему очень захотелось поделиться ими со старшиной, и он все рассказал ему.