Владимир Монастырев - Рассказы о пластунах

— Подождем, — сказал он, — погода больно хорошая.

— Вставай, вставай, нечего прохлаждаться, — перебил его Барабин, — оставили меня за командира, значит, слушай, чего я буду командовать.

— А ты дело командуй, — Ващенко лениво поднялся. — Не выслуживайся, все равно никто не видит…

Барабин сжал кулаки и шагнул к Ващенко.

— Повтори, что ты сказал, — он сделал еще шаг.

Ващенко попятился.

— Но, но, — поднял он обе ладони, — тебя за командира поставили, а ты драться.

Прохоров вышел из-за кустов. Солдаты, увидев его, быстро построились. Барабин доложил, что в отделении все в порядке. Сержант внимательно посмотрел ему в лицо. Тот выдержал его взгляд и не опустил глаз. Прохоров сделал вид, будто ничего не заметил, но все время, пока шли занятия, думал, кто же из солдат больше виноват — Ващенко или Барабин — и как должен поступить он, командир отделения.

Вечером старшина объявил, что в заводском клубе — у шефов — будет концерт приезжих артистов, пойдут — по одному человеку из отделения.

В другое время сержант отправил бы на концерт Барабина, но сегодня делать этого не следовало. Прохоров так и не решил, как ему быть: наказывать Барабина за то, что он днем солгал командиру, вроде уже поздно, упущено время, а поощрять тем более нельзя. Сержант решил послать на концерт Степана Мягких — ведет он себя хорошо, в строевой подготовке делает явные успехи. Пусть идет.

Прохоров долго напутствовал солдата, оглядывая его со всех сторон, наконец отпустил.

— Придете, доложите, как у вас там, все ли будет в порядке, — сказал сержант на прощанье.

Вернулся Мягких незадолго до отбоя, возбужденный, довольный. Он вытянулся перед сержантом и, не выдержав, широко улыбнулся, но тотчас овладел собой и громко стал докладывать, что замечаний ему не было, что шли домой они с песнями и водивший их офицер всем объявил за пение благодарность.

Сначала руки Степана были плотно прижаты к бедрам, но потом ладони словно отклеились от шаровар и стали описывать замысловатые вензеля.

— Не размахивайте руками, — строго заметил Прохоров.

Мягких на полуслове оборвал свой затянувшийся рапорт, остатки улыбки сошли с его лица, глаза потускнели.

— Все? — спросил сержант.

— Все, — уныло ответил солдат и отвел глаза в сторону.

— Идите готовьтесь к вечерней поверке.

«Обиделся», — подумал Прохоров, глядя вслед Мягких, который медленно шел к своей койке, опустив голову, покачивая опущенными, как плети, руками — сразу обеими в одном направлении.

Когда солдаты улеглись, сержант проверил, как они сложили обмундирование, и тоже лег, но сон не шел к нему. Он смотрел в окно, на черную голую ветку акации, чуть вздрагивающую под ветром, и вспомнил первые месяцы своей солдатской службы.

Вот он с Мишей Асатурьяном идет по раскисшей от осенних дождей пахоте. Густой чернозем громадными комьями налипает на сапоги, и они становятся такими тяжелыми, что впору их волочить за собой, не поднимая. Время от времени Василий приподнимает то одну, то другую ногу, отчаянно трясет ею, пытаясь сбросить грузные комья. Но это не так просто сделать: сапог от энергичных встряхиваний сползает, а грязь на нем держится. И нечем сковырнуть ее — поблизости ни одной щепочки, вокруг, куда ни оглянись, поле, только на западе маячит голая редкая роща. Вот до нее нужно дотянуть провод, дать туда связь.

Солдаты останавливаются, ладонями вытирают со лба пот, переглядываются и, улыбнувшись друг другу, шагают дальше.

Странное дело, провод с катушки за спиной разматывается, а она делается тяжелой. Идти становится трудней: спина ноет, ноги подгибаются, точно из них повынимали кости, пот ест глаза. «Присесть бы хоть на минутку», — думает Прохоров, украдкой поглядывая на товарища. Но тот, нагнув голову, упрямо шагает вперед, тяжело переставляя облепленные грязью ноги.

«Вот двужильный, — завидует Василий, — и усталость его не берет. А я раскис… Ну нет, все равно первый не заикнусь об отдыхе!» И тоже шагает ожесточенно, закусив губу, нагнув голову.

Пашня под ногами прежняя, а идти становится легче. Василий думает, что это — кажущееся облегчение, вот сейчас оно сменится окончательной, свинцовой усталостью. Но окончательная усталость не приходит. Роща приближается, и Василий, ободрясь, смотрит на Асатурьяна.

— Как идем, Миша?

— Хорошо идем, — хрипит Миша и поднимает на Василия глубоко запавшие, но все-таки веселые, черные, как переспелая вишня, глаза.