Владимир Монастырев - Рассказы о пластунах

Разговаривая с Иваном Григорьевичем, Привольная обычно вытягивала в ниточку свои тонкие губы и, не разжимая зубов, выталкивала едкие слова. Однажды, увидев Перепекина с котелками, в которых он нес обед начальнику клуба, Татьяна заметила:

— В старой армии из вас бы вышел хороший денщик. А может быть, вы им и были? — и обидно засмеялась.

Перепекин склонил голову набок и, стараясь не выдавать злости, тихо сказал:

— Вас, Татьяна Степановна, даже смех не украшает. Тусклая вы женщина, как хинное дерево в трехлетнем возрасте.

Это был удар такой силы, что Привольная отпарировать его не сумела и отошла от Ивана Григорьевича, закусив губу, еле сдерживая слезы обиды. Кто-то из хористов пожурил Перепекина за то, что он круто обошелся с женщиной.

— Пусть не задирается, — отрезал Перепекин. — Думает, раз она солистка — значит, ее камертон выше. Ничего подобного.

Трудно сказать, как бы сложились дальше отношения Перепекина и Татьяны Привольной, если бы не одно непредвиденное обстоятельство. На подступах к Одеру пластунские батальоны вели тяжелые бои и понесли значительные потери. Пополнение давали скупо, и пришлось изрядно сокращать тыловые подразделения, чтобы подкрепить сотни на переднем крае. Из ансамбля тоже взяли несколько человек, в том числе и Перепекина. Собрался он быстро: туго подпоясал черкеску, закинул за плечи вещевой мешок и, держа в руках кубанку с малиновым верхом, стал прощаться с товарищами. Ему жали руку, подбадривали, напутствовали. Хористы, которые оставались, чувствовали перед Иваном Григорьевичем неловкость. Конечно, артисты ансамбля подвергались на фронте многим опасностям — бывали и под бомбежкой, и под артиллерийским обстрелом, случалось им и за карабины браться, когда где-нибудь прорывался или просачивался неприятель, — бывали такие случаи. Чего только на войне не бывает. Однако главная квартира ансамбля находилась не где-нибудь, а все-таки в тылах, возле медсанбата или рядом со штабом тыла. Это, конечно, тоже фронт, но далеко еще не передний край. Когда части стоят в обороне, тут можно и раздеться на ночь, и в баньке без хлопот помыться, и ходить по земле, не пригибаясь и не укрываясь в траншеях. Словом, до противника отсюда не так-то и близко, а Перепекин шел в сотню, где ему даже во время затишья придется по ночам вести перестрелку с гитлеровцами, днем дремать вполглаза, ожидая атаки, или самому идти в атаку.

Попрощавшись со всеми, пошутив с приятелями, Иван Григорьевич и Привольной великодушно подал руку. Он ожидал, что солистка проводит его какой-нибудь колкостью, но Татьяна Степановна ничего обидного на этот раз ему не сказала. Она была необычно тиха и серьезна.

— Желаю вам доброго пути и удачи, — сказала она, глядя на Перепекина грустными глазами.

— Если раны, то мгновенной, если смерти — небольшой, — усмехнулся Иван Григорьевич.

— Не надо смеяться, — сказала она.

И Перепекин вдруг посерьезнел.

— Спасибо на добром слове, — ответил он и неожиданно для себя наклонился и поцеловал солистке руку. Поднял голову и увидел, что в глазах у Привольной стоят слезы.

Потом всю дорогу, пока шли через угрюмый ночной лес в сотню, Иван Григорьевич вспоминал грустное лицо Татьяны и ее глаза, наполненные слезами. «А она не так уж плоха, — думал он, — и лицо у нее симпатичное…» До войны Перепекин жил бобылем, и, когда уходил в армию, никто не собирал ему бельишко и не поплакал у него на плече. Может быть, поэтому сейчас ему было особенно дорого и приятно, что так хорошо и сердечно, со слезой во взоре, проводила его на передний край женщина.

В сотню Иван Григорьевич прибыл как раз к делу — немцы, переправив из-за Одера подкрепление, пытались опрокинуть левый фланг пластунов. Бой завязался во второй половине дня. Погода стояла пасмурная, сырая. Неглубокие окопчики заливала холодная грязная жижа, мины разбрасывали грязный талый снег. Автоматы стучали глухо, нехотя.

— Нехорошо помирать в такую распутицу, — сказал Перепекин, поеживаясь и пряча посиневшие руки в рукава черкески.

— В такую погоду хорошо в духане шашлык кушать, белым вином запивать, — отозвался Мирзоянц — кладовщик ДОПа. У него было квадратное, бугристое лицо, маслянистые коричневые глаза, которыми он сейчас, не мигая, смотрел на Перепекина. В сотню они пришли вместе и сейчас сидели в одной воронке, приспособленной под окоп. Тут же с ними примостился маленький, с тусклым личиком человек в щегольской черкеске — парикмахер Вьющенко. Этот молчал и только нервно потирал ладонью заросший рыжей щетиной подбородок.