Евсей Баренбойм - Крушение

Но в общем американские летчики были веселые компанейские горластые парни, не лишенные чувства юмора и по-своему сердечные. Каждый вечер они с нашими ребятами отправлялись в офицерский клуб, где смотрели очередной боевик, обязательно с участием соблазнительных герлс, затем с наслаждением пили в буфете пиво «Гайнес» из железных банок (пиво у нас на Севере было большой редкостью), играли в биллиард, трик-трак, домино. Играть в «козла» они научились быстро и весьма азартно, стучали по столам так, что было слышно на нижних этажах, а, проиграв, с хохотом и шутками лезли под стол. Иногда они садились в гостинице играть в карты, в «фараона». Тогда рядом с ними появлялись бутылки с виски, в комнате было не продохнуть от сигаретного дыма, а на столе кучей лежали доллары. И наши ребята, постояв недолго из любопытства около столов и понаблюдав за игрой, отправлялись спать.

Женщин в авиабазе было немного, их все знали наперечет. И потому на танцы в клубе под негритянский джаз ходили редко.

В июле в Фербенксе разгар полярного лета. Мокрый снег часто сменяется дождем. В тундре, подступающей к самой авиабазе, все раскисает, набухают ручьи. А солнце на северо-западе стоит высоко и освещает землю тусклыми, будто сквозь пленку, лучами.

— Бархатный сезон, — шутил капитан Джозеф Имбер. — Лучшее время года. Сегодня температура почти как в Майами — 18 градусов по Фаренгейту.

Командира советской перегонной команды двадцатишестилетнего капитана Сергея Соколова знали в лицо почти все жители Фербенкса. Уж больно он был заметной фигурой. Высоченный, плечистый, сероглазый, он ходил в черной флотской фуражке, распахнутой канадке и сапогах с подвернутыми голенищами. Большой рубец на левой щеке не портил его, а придавал его мужественному лицу какое-то дополнительное обаяние. В команде он пользовался абсолютным авторитетом. Соколов — истребитель, ближайший друг погибшего прославленного аса — североморца Бориса Сафонова. Участвовал и в том бою, в котором погиб Борис. Грудь его украшали ордена Ленина и Красного Знамени. Ходили слухи, что до войны он был женат, но жена бросила его. Сам он никогда не рассказывал об этом.

В столовой русских летчиков обслуживала официантка Грейс Джонс. На самом деле она была не официантка, а сержант американской армии, телеграфистка узла связи. Но командование выделило ее на время для этой роли, справедливо полагая, что летчикам будет приятнее, если в столовой их будет обслуживать молодая красивая девушка, а не один из призванных из запаса пожилых солдат хозяйственной команды.

— Поймите, сержант, это с нашей стороны жест гостеприимства, — уговаривал ее полковник Уайт. И она согласилась.

Грейс была своего рода местной знаменитостью. Ей исполнилось двадцать лет. В армию она пошла добровольно со второго курса Массачузетского технологического колледжа. Отец ее, в прошлом мелкий служащий посольства США в Германии, был скромным бизнесменом, владельцем небольшой авторемонтной мастерской.

Мать — индианка. От нее Грейс унаследовала иссиня-черные волосы, чуть выдающиеся мягкие скулы и кожу, отливавшую бронзой. Когда Грейс в первый раз вошла в столовую и своим резким голосом сказала: «Доброе утро, джентльмены!» — наши ребята едва не поперхнулись, а американцы дружно расхохотались. Впервые увидев Грейс, они испытали такое же восхищение, что и русские. Все мужчины на свете одинаковы.

Когда она вышла, заговорил лейтенант Джим Голдсмит. Он говорил быстро, то и дело переводя свои большие черные глаза то на русских, то на переводчика, как бы желая убедиться, успевает ли тот донести смысл рассказанного.

— Она почти святая, — рассказывал он, и остальные летчики согласно кивали головой и улыбались. — Еще чуть-чуть, ну самую малость, и ее имя занесут в молитвенники, а лик нарисуют на стенах церкви Святого Креста, где она по воскресеньям поет в хоре.

— Джим где-то услышал, что девушкам в армии США не выдают бюстгальтеров, — перебил Джима Джозеф Имбер. — Как человек любознательный, он решил проверить, так ли это. — Имбер сделал паузу, посмотрел на притихшего лейтенанта. — Обратно он возвращался на машине с потушенными фарами. Говорят, от собственных фонарей было светло, как днем.

Американские и русские летчики грохнули в один голос. Хохотали долго, поглядывая на смеющегося тоже Джима, пока капитан Имбер не произнес, как бы подводя итог сказанному:

— Мне кажется, она имеет своего Рудольфо Валентино и мы для нее просто не существуем. Единственное, что я могу вам посоветовать, это любоваться ею, как красивой вещью или, если хотите, картиной Гойи «Махи на балконе» из нью-йоркского Метрополитен-музея.