Евсей Баренбойм - Крушение

Весна в этом году выдалась холодной. С Днепра дул сырой ветер. Моросил дождь. Голые каштаны с перебитыми ветками стояли в туманной дымке. Ночью прошел град и его недавно гремучая крупа покрывала молодую травку в палисадниках. Над головой носились галки. Они кричали по-весеннему громко и хрипло.

Внезапно я остановился. Одноэтажный кирпичный домик у школы стоял целехонький. Единственное окно по-прежнему плотно затянуто белыми занавесками. А между стеклом двери и спущенными железными жалюзи знакомое, написанное большими буквами с завитушками объявление.

— Жива, значит, мережка!

— О чем ты говоришь? — не поняла мама.

— Ты не знаешь, кто здесь живет? — спросил я.

Мама отрицательно мотнула головой. Она была погружена в свои мысли.

С тех пор прошло еще двадцать пять лет. Почти целая жизнь. Многие друзья детства погибли в годы войны, а те, кто остались живы, часто не узнают меня при встрече. Давно умерли бездетная флейтистка Ева и учительница химии Спичка. Моя первая любовь Шурка Богуслав степенно, как и полагается бабушке, гуляет с двумя внуками по Золотоворотскому садику. В прошлом году я похоронил свою мать. Я живу в других краях, но каждый год приезжаю в Киев, прекрасный город моего детства, моей юности. Я ревниво слежу за ним и всякий раз замечаю, как он меняется и становится лучше.

В моей бывшей школе после реконструкции теперь помещается один из факультетов театрального института. Зато рядом выросла великолепная школа. Вместо старых домов появились новые, оригинальной и смелой архитектуры. Снесен ветхий Сенной базар, и на его месте разросся утопающий в цветах сквер. Давно снят трамвай с Большой Подвальной. И только каким-то чудом, анахронизмом, какой-то музейной достопримечательностью среди всех новостроек и перемен сохранился крохотный старый одноэтажный домик в одно окно, ржавые железные жалюзи и за стеклом пожелтевшая вывеска с завитушками: «Мережка, пико, зигзаг».

Когда я увидел это объявление в свой последний приезд, то почему-то так разволновался, что даже не мог идти дальше. С ранних лет я был склонен к фантазерству. Придумывание всевозможных историй было моим любимым занятием. Эта детская привычка осталась у меня на всю жизнь. Стоя на мостике корабля во время вахт, я иногда ни с того, ни с сего вспоминал этот маленький домик. Когда-то мне казалось, что в нем живет мышиный король из сказок Гофмана или Элиза из «Диких лебедей». Теперь же я томился в догадках. Этот домик с его вывеской и, как я узнал, никому не нужной и вышедшей из моды мережкой, стал в моем сознании символом чего-то неизменного, прочного, вечного, как сама жизнь.

Люди обстоятельные, неторопливые, не склонные менять свои взгляды и привычки из сиюминутной выгоды, верные в своих привязанностях всегда привлекали меня. Мне казалось, что именно они составляют истинную ценность народа. Мне остро захотелось узнать, кто живет за дверью этого домика. Я был почти уверен, что жизнь в нем должна быть необычной, странной. Иначе, думалось мне, не могло быть. Сорок лет только на моей памяти человек упрямо не хотел закрывать мастерскую — несмотря на преследования частников, на налоги, на капризы моды. Я понимал, что такое упорство уже само по себе говорит о силе характера. Но каким образом я смогу войти в дом и познакомиться с его хозяйкой? С какой стати она станет со мной разговаривать? Долго и мучительно я ломал себе голову в поисках достойного повода. Перебирал в памяти различные варианты. Наконец, как это нередко бывает, решение пришло самое естественное и простое.

Утром я решительно постучал к «мережке». Изнутри послышались неторопливые, хлопающие, будто кто-кто шел в шлепанцах, шаги, маленькая рука осторожно, не снимая цепочки, приоткрыла дверь. Я увидел низенькую старую женщину с круглым почти без морщин оплывшим лицом, два твердых глаза настороженно глядящих на меня из-под редких бровей.

— Вам кого?

— Моя жена слышала, что вы прекрасная мастерица. И просила сделать у вас мережку, — торопливо, но складно соврал я. Раньше, каждый раз, когда обстоятельства вынуждали меня даже к самой невинной лжи, я страдал и мучился. Теперь же, как я с грустью заметил, это получалось у меня легко и абсолютно естественно.

Некоторое время хозяйка молчала, недоверчиво смотрела на меня, видимо, раздумывала.

— Мережку? — переспросила она. — Кому сейчас она нужна?

Но цепочку сняла и пригласила войти. Я оказался в маленькой комнатке — мастерской. Там стояла старинная никелированная кровать с огромной периной и горой разнокалиберных подушек, швейная машинка, большой шкаф, заваленный сверху кипами старых журналов и каких-то коробок. В углу тускло поблескивала икона, большая, в позолоченном окладе. В простенке между кроватью и шкафом висел портрет молодой женщины лет двадцати пяти. Женщина не была красивой, но что-то запоминающееся было во взгляде ее небольших широко посаженных глаз, в густых сросшихся над переносицей темных бровях, в четком рисунке плотно сжатого неулыбчивого рта.