Василий Изгаршев - Побратимы

Еще вчера мы были ротой. Нашей, как любил говорить прапорщик Альхимович, второй гвардейской непромокаемой танковой ротой. Правда, с нами не было ни Альхимовича, ни капитана Бадамшина, ни лейтенанта Астафьева, ни сержанта Каменева — они все остались там, в Средневолжанске, и теперь новых, пришедших нам на смену парней делают настоящими танкистами, но и без них, полюбившихся нам командиров, мы все равно считали себя по-прежнему ротой.

А сегодня мы уже — не рота. Нас распределили по разным частям, по разным подразделениям. Кое-кто из ребят угодил в мотострелки. То есть в танковую роту мотострелкового полка. Так что и черных петлиц носить ребятам не придется. И фуражки дадут с красным околышем. Только эмблемы останутся танковые на красных петлицах. Яша Сокирянский откровенно сокрушался по этому поводу, пытаясь вызвать сочувствие у Карпухина.

— Как же так, а? — в который раз жаловался он. — На танкиста учился, а в пехоту попал…

Генка участливо советовал:

— Подавай рапорт по команде… Так, мол, и так. Не желаю быть танковым пехотинцем, желаю в пешие танкисты. И что-нибудь насчет семейного положения разрисуй.

— Какого еще семейного положения?

— А я почем знаю?

— Ты вот всегда такой. К тебе на серьезе, а ты…

— Тоже мне серьез нашел! — восклицал Карпухин. — Тебя что, от танков отстраняют? На пулеметную тачанку сажают? Да хоть бы и на тачанку, если бы они были, разве это позор? Эх, Яков, Яков… Ничему, выходит, тебя лейтенант Астафьев не научил на политзанятиях.

— Тебе легко говорить, — не унимался Сокирянский, — в танковом полку будешь служить. Может статься, в одну роту с Валеркой попадете… А назначили бы тебя в пехоту, небось тоже заканючил…

Нас с Генкой в числе шестерых механиков-водителей действительно распределили в танковый полк. Да в какой полк! Гвардейский. Трижды орденоносный. Что скрывать, своему распределению мы очень обрадовались.

Утром из полка за нами приехал капитан на транспортной машине. После завтрака мы отправились к новому месту службы.

В кузове нас семеро: В углу возле кабины сидит, укрывшись от дождя плащ-палаткой, коренастый, широкоскулый солдат и сверлит нас агатовым взглядом.

— Может, познакомимся? — вежливо спросил Генка, которому, надо полагать, затянувшееся молчание изрядно надоело.

— Познакомимся, — ответил солдат. — Как тебя зовут?

— Геннадий. По фамилии Карпухин. Вам нравится?

— Карпухин так Карпухин, фамилии мы себе не выбираем, они у нас от отцов.

— Верно! Так какую же вам родитель фамилию подарил? И имя, если не секрет?

— Отца моего Атабаем зовут. Значит, я Атабаев. А имя, хоть я и туркмен, у меня русское. Григорий Атабаев.

— Очень приятно, товарищ Григорий Атабаев, — весело сказал Карпухин и начал представлять ему каждого из нас.

Солдат слушал, казалось, внимательно, но лицо его, наполовину скрытое капюшоном, оставалось ко всему безучастным, не выражало никаких эмоций по поводу знакомства.

— Вы бы нам товарища капитана представили. Он кто? — полюбопытствовал Карпухин.

— Командир первой роты. Ермашенко его фамилия, — почему-то не очень охотно сказал Атабаев.

— А вы кто?

— Солдат.

— Милый, разве мы не видим, что вы не генерал-полковник? По должности кем будете?

— Наводчиком в экипаже.

— А скажите, товарищ Григорий Атабаев, вы с поляками встречались? — не унимался Генка. — Мы вот уж две недели здесь, а ни одного поляка не видели. И ни одной польки, между прочим, тоже.

— Ты что, встречаться сюда приехал? — сердито сказал Атабаев.

— Отчего ж и не встретиться… — Генке явно хотелось направить разговор на «легкие» темы, но, поняв, что подобного желания у собеседника не предвидится, обиженно умолк. Только когда машина свернула с бетона на лесной проселок, изрядно раскисший от дождей, Генка, пересилив себя, снова обратился к Атабаеву:

— Приехали? Да?

— Считай приехали.

И в самом деле, за поворотом показался полосатый шлагбаум, похожий на деревенский колодезный журавель, высокий забор из бетонных плит. За ним виднелись красные островерхие черепичные крыши казарм. Приехали!

В Бресте на последние советские деньги, которыми мы с Генкой располагали, были куплены три одинаковых портсигара — по одному себе, а третий — будущему другу, с которым познакомимся на новом месте, три зажигалки (с тем же самым назначением, что и портсигары) и одна большущая общая тетрадь в коленкоровой обложке. Для меня. Так решил Генка. «Старик, ни дня без строчки. Пока в тетрадку, а потом, чем черт не шутит, в собрание сочинений. В завершающий том».