Иван Поздняков - Пока бьется сердце

Мы сделали для Оксаны гроб, обили красной материей и установили его в уцелевшем здании правления колхоза.

А вечером рядом с гробом, в котором лежала красавица Оксана, появился второй. В нем вечным сном уснула любимица дивизии смелая разведчица Люба Шведова.

…В канун этого дня Люба Шведова с тремя разведчиками углубилась далеко из тыл отступающего врага. Засекли на карту немецкие батареи, установленные на новых оборонительных рубежах, обнаружили свежую танковую дивизию врага, прибывшую на подкрепление отступающим частям. Эти ценные сведения нужно было срочно передать в штаб дивизии.

Разведчики возвращались назад. Шли поодаль от больших дорог, балками, редкими дубовыми рощами. Уже недалеко от своих наступающих частей, в дубовой роще, на поляне, разведчики увидели четырех немецких автоматчиков. Перед ними, на краю свежевырытой могилы, стояли обнявшись молодая женщина и паренек-подросток. Что могла предпринять Люба? Ей предписывалось избегать всего, что может помешать доставке в штаб добытых сведений. Но разве могла она не спасти этих двух приговоренных к смерти? Разве могла она уйти, оставив людей в беде?

По команде Шведовой разведчики открыли автоматный огонь по немцам. Трое из них были убиты наповал, четвертый, падая, успел пустить из автомата длинную очередь. Люба Шведова была смертельно ранена. К ней подбежали товарищи и те двое, которые спаслись от расстрела — местная учительница и ее братишка. Тело Шведовой несли километров двадцать, пока не пробились к своим. Вместе с разведчиками прибыли в дивизию и спасенные от смерти партизаны.

Проститься с Любой Шведовой пришли командир дивизии, начальник политотдела, офицеры полков.

Возле гроба своей невесты стоял Василий Блинов. Землистого цвета лицо его окаменело и казалось, что оно сейчас недоступно ни самому большому горю, ни самой большой радости. И только в глазах было столько отчаянной боли, столько жуткой тоски, что в них было страшно смотреть.

Степан Беркут надрывисто дышал, переминался с ноги на ногу, толкая людей. Он достал из вещмешка голубую газовую косынку, осторожно покрыл ею голову девушки.

— Хотел подарить в день Победы…

Степан дико завращал глазами и рванулся к порогу, чтобы не показать людям, как он умеет плакать — с матерной бранью и скрежетом зубов.

Трогаю за плечи Василия:

— Выйдем на улицу.

Блинов повинуется.

В сарае, где разместились разведчики, я налил из фляги полный стакан водки, протянул его своему другу.

— Выпей, полегчает…

Василий оттолкнул стакан.

— Убери!..

Солнце клонилось к горизонту, когда к нам пришла Анна Резекнес. Уселась рядам с Блиновым, долго молчала, потом осторожно коснулась руки Василия.

— Родной мой, я пришла, чтобы утешить вас. Мужайтесь! Я знаю, кем была для вас Люба, и теперь ваше горе — это мое горе.

Блинов поднял голову.

— Уйдите!

Анна жалко и виновато заулыбалась.

— Простите, если я сделала что-нибудь не то. Но я искренне волнуюсь и переживаю за вас…

Блинов поморщился:

— Уйдите!..

Сгущаются сумерки. Мимо полуразрушенного сарая идут войска. Гремят походные песни. Когда они стихают, слышен тысячеголосый говор:

— Иван, не стучи котелком: на нервы действует.

— Тебе тогда не на войне быть, а цветочки в поле собирать.

— Эй, славянин, застегни шинель! В таком виде ты на попа смахиваешь.

— Священных особ пуля не трогает, вот и хочу походить на попа.

— Папаша, дай понесу пулемет…

— Не папаша, а товарищ сержант!

— Тогда извините, а все-таки дайте я вам помогу.

— Что ж, пронеси его немного, уж больно тяжел. Спасибо, сынок, за помощь. Уважительный ты…

— Не сынок, а товарищ старшина…

— Простите, не разглядел.

— Шире шаг, товарищи! Держать равнение! Левой! Левой! Левой!

— Запевала, песню!

Шумит на дороге война. Ей нет дела ни до красавицы Оксаны, ни до разведчицы Любы, ни до горя, которым охвачен мой друг.

На похоронах не было речей. Мы стояли с обнаженными головами на окраине сожженного врагом села, стояли молча, и только громкий плач женщин и одержанное всхлипывание стариков нарушали эту тяжелую, горькую, как слеза, тишину.

И снова вперед, на запад, двинулись колонны бойцов. Не слышно шуток. Не слышно песен. Даже балагур и весельчак Григорий Розан не проронит слова. Идет, плотно сжав челюсти. Цыганские глаза блестят недобрым огонькам, брови сошлись на переносице; под смуглой и сухой, как пергамент, кожей играют желваки.