Висвалд Лам - …И все равно - вперед…

— А что завтра есть?

— Да тут и есть нечего! Ночью на какую-нибудь усадьбу выйдем, разживемся, уж будто литовец корки пожалеет. А может, мы уже и в Латвии. Сейчас подзаправимся — и порядок. — Клуцис снял с пояса флягу. — Вместо водки придется водой запить.

Заметив радостное выражение лица, с которым Модрис воспринял предложение Клуциса, Гринис решил, что на сей раз надо высказаться решительнее.

— Не знаю, где мы находимся, но ясно, что вокруг армейские части. Может быть, фрицы отступают, и мы угодили в самую мешанину, неделя пройдет, пока выкарабкаемся. Если будет что в рот положить, то перебьемся. А если голод заставит побираться, то под самый занавес петлю на шею заработаем.

Клуцис запыхтел. Он даже не вник в смысл сказанного, уцепился лишь за то, что не понравилось.

— Ну и трус же ты! Через Германию, через Польшу прошли… а теперь…

— Сейчас опасности больше, чем раньше.

— Ерунда!

— А вот и не ерунда, — твердо отрезал Гринис и старательно разделил хлеб.

— Коли так, думай о себе одном. А мне мою долю подай всю!

Это было первое возражение против добровольно взятой Гринисом на себя обязанности провиантмейстера. От неожиданности у него даже руки замерли, пришлось помедлить с ответом.

— Нет!

Это единственное слово резко щелкнуло и еще больше подхлестнуло самолюбие Клуциса.

— Как это нет, мать твою так?! А если я того требую? И ночью сам разживусь харчем — во!

— Сам попадешься и нас погубишь, — возразил Гринис. — Что остальные думают? — Он повернулся к Модрису и Цабулису.

Парня явно соблазняло предложение Клуциса, но он уже привык считаться с Гринисом. Во всяком случае, память у него была не такая короткая, помнил и то, как Гринис совсем недавно разделил с ним свой завтрак, и пережитые опасности, когда именно он находил выход. Модрис несмело произнес:

— Да вроде поберечь бы надо.

— Мне все одно неохота есть, — прохрипел Цабулис.

Клуцис стоял на своем:

— А какое мне дело до остальных? Берегите, пока с голоду не сдохнете. Я свое требую!

— А мы не можем так делить: свое, мое.

— Ишь что выдумал!

— А потому, что ты сейчас сожрешь все, ночью ничего не достанешь, фрицы тебе хлеба не дадут. А завтра будешь глядеть, как мы едим. А мы не свиньи, которые…

— А кто это тут свинья, мать твою..? — угрожающе осведомился Клуцис. — Уж не я ли?

Гринис отрезал все тем же тоном:

— Ты не свинья. Ты прожорливый боров.

Дальше идти было уже некуда. Теперь или решиться на что-то, или идти на попятный. Клуцис крутил кулаком и взирал на Гриниса, как роющий землю бык. Посмотрел, посмотрел и… сник. Из-под кустистых, нависающих бровей на него было направлено что-то колючее, что-то сильнее его ярости — нет, не злость, не тупая ненависть, а сила. У Клуциса были дюжие ручищи, огромное тело и тяжелый кулак, он мог лить в глотку водку, как воду, кусищами глотать мясо, ворочать тяжелые ящики и мешки, но ему недоставало той силы, которая проявляется во взгляде, в воле, в выдержке… силы, которая у настоящего мужчины в сердце, а не в кулаке. По сути дела, Клуцис был труслив.

— Вот, стало быть, как, — буркнул он, отвернулся от Гриниса и уставился на кончики своих сапог.

— Возьми хлеб и заткни свою паршивую глотку, — окликнул его Гринис, и тот послушался.

— И вы тоже!

Модрис схватил так же жадно, как Клуцис, зато Цабулис даже не шелохнулся. Нет, дело явно неладно. Заболел? На отсутствие аппетита до сих пор никто еще не жаловался.

— Берн и ешь. А то не выдержишь.

— Не знаю, смогу ли идти.

— Да что с тобой?

— Не знаю.

В разговор вмешался Клуцис, но не с тем, чтобы подбодрить сникшего Цабулиса, а лишь бы выплеснуть часть своего раздражения:

— Придется тебя в какую-нибудь мочажину окунуть, чтобы взбодрить!

— Возьми себя в руки, поешь! — повторил Гринис.

То ли от Клуцисовой угрозы, то ли от сильного голоса Гриниса, Цабулис немного ожил и довольно быстро съел свой хлеб. Запили водой, свернули по самокрутке. Уже смеркалось, пора собирать нехитрый груз, а там и в дорогу. Обычно во время этих сборов шла немолчная болтовня. На сей раз молчали — на всех подействовали неожиданная стычка и недомогание Цабулиса. Было такое ощущение, что все до сих пор пережитое — чистый пустяк, что теперь только и начинаются настоящие трудности, что впереди уже зловеще глядится несчастье. Ночь сулила быть чернее черного; и уже темнее становились лица, и темно делалось на сердце. Только Гринис держался крепко.

— Моросить начинает. Промокнем, — зарычал Клуцис.