Энтони Дорр - Весь невидимый нам свет

Он подождет. Он будет ждать, ждать, ждать, а когда дым рассеется, придет его время.

[27] Ремонтная мастерская (фр.) .

Инженер Бернд корчится от боли, возя лицом по золотистой обивке кресла. У него что-то не так с ногой и еще хуже с грудью.

Станция выглядит безнадежно. Шнур питания перебит, контакт с наружной антенной утрачен, панель настройки вдребезги. В слабеющем янтарном свете фонаря Вернер оглядывает один смятый разъем за другим.

Левое ухо после бомбежки не слышит совсем, правому вроде бы понемногу возвращается слух. За неумолкающим звоном Вернер начинает различать и другие звуки.

Потрескивание догорающего пожара.

Скрип здания наверху.

Какая-то капель с разных сторон.

И грохот, с которым Фолькхаймер остервенело крушит завал на лестнице. Стратегия, насколько Вернер может судить, такая: Фолькхаймер стоит, тяжело дыша, пригнувшись под нависшим потолком, в руке кусок гнутой арматуры. Включает фонарь, водит лучом по завалу, выискивает что-нибудь, что можно вытащить, запоминает. Выключает фонарь, чтобы поберечь батарею, и некоторое время орудует в темноте. Когда свет загорается снова, плотная масса кирпича, металла и досок выглядит по-прежнему. Ее и двадцати человекам не разобрать.

«Бога ради!» — говорит Фолькхаймер. Громко или тихо, Вернер не знает, но в его правом ухе эти слова звучат как далекая молитва. Бога ради! Как будто все остальное на войне двадцатиоднолетний Франк Фолькхаймер вынести мог, но только не эту последнюю несправедливость.

Пожар наверху уже должен был вытянуть из их дыры весь кислород. Они должны были задохнуться. Вернуть долги, закрыть счет. А они по-прежнему дышат. Три надломленных потолочных бруса удерживают бог весть какую тяжесть: обгорелое здание, трупы восьми артиллеристов, неведомое количество неразорвавшихся боеприпасов. Может быть, Вернер, десятью тысячами мелких предательств, Бернд, бесчисленными преступлениями, и Фолькхаймер — тем, что был орудием, исполнителем приказов, разящим клинком рейха, — заслужили более страшное наказание и сейчас вершится некий последний приговор?

Корсарский подвал, где эксцентричный приватир хранил оружие, золото и пчеловодческий инвентарь. Затем — винный погреб. Позже — уголок ремесленника. «Atelier de Réparation» , — думает Вернер. Репарации. Возмещение ущерба. Искупление вины. Вполне подходящее место, чтоб искупить вину. Не хуже любого другого. Безусловно, многие в мире скажут, что им троим есть что искупать.

Мари-Лора просыпается: игрушечный домик прижат к груди, дядюшкино пальто взмокло от пота.

Уже рассвело? Она взбирается по лестнице, приникает ухом к люку. Воздушной тревоги уже не слышно. Может быть, пока она спала, дом сгорел до основания. Или она проспала последние часы войны и город уже освобожден. Наверняка на улицах люди. Добровольцы, пожарные, жандармы. Американцы. Надо всего лишь открыть люк и выйти через парадную дверь на улицу Воборель.

Но что, если в городе по-прежнему немцы? Что, если они прямо сейчас идут от дома к дому, расстреливая всех подряд?

Надо ждать. Может быть, Этьен уже бежит, запыхавшись, к ней на выручку.

Или съежился где-нибудь, обхватив руками голову. Видит демонов.

Или погиб.

Мари-Лора убеждает себя поберечь хлеб, но он и так уже немного зачерствел, а есть хочется ужасно, и вот уже она сама не успела заметить, как прикончила батон.

И зачем только она не взяла с собой книгу!

Мари-Лора обходит подвал, чувствуя сквозь чулки неровности пола. Вот свернутый в трубку ковер, из него пахнет опилками и мышами. Ящик со старыми документами. Керосиновая лампа. Закатывательная машинка мадам Манек. А вот, в дальнем конце полки под самым потолком, — два маленьких чуда. Полные жестяные банки! В кухне съестного почти не осталось — только крупа, пучок лаванды и две-три бутылки испорченного божоле, — а тут, в подвале, такое сокровище.

Горошек? Фасоль? Сладкая кукуруза? Только бы не растительное масло! Вроде бы банки с маслом меньше? Мари-Лора трясет их, но на слух ничего не определить. Интересно, могут ли там оказаться персики — белые лангедокские персики, которые мадам Манек покупала ящиками, чистила, резала на четвертинки и варила в сиропе. Вся кухня ими благоухала, у Мари-Лоры пальцы были липкие от сока. Упоительный праздник.

Две банки, которых не заметил Этьен.

Не надо слишком уноситься в мечтах — обидней будет разочарование. Горошек. Или фасоль. И то и другое — замечательно. Она убирает по банке в карманы дядюшкиного пальто, еще раз убеждается, что макет по-прежнему в кармашке платья, садится на сундук, сжимает в руках трость и старается не думать про мочевой пузырь.