Илья Маркин - Люди грозных лет

— Конечно, разбили! Это наши миночки! Мы вчера им подбросили три сотенки, вот и турнули Гитлера!

Если же в сводках говорилось об оставлении городов и населенных пунктов, он мрачнел, сердито двигал седыми бровями и вполголоса бормотал:

— Яснее ясного! Подвезли наши мины, да не туда. И мало подвезли.

Все удачи и неудачи на фронте он связывал только с работой своего завода, уверяя и других, что именно те мины, которые выпускает завод, решают судьбу всей войны.

Самым горячим единомышленником и сторонником Василия Ивановича была Вера. Оберегая отца, она провожала его на работу, часто забегала в цех, а по вечерам сидела с ним над старенькой картой, где он чернильным карандашом отмечал ход войны. За эти тревожные месяцы у них выработались особые, совсем не похожие на прежние отношения. Они много разговаривали, с полуслова понимая друг друга, и в этих разговорах Василий Иванович увидел свою дочь совсем другой. Вся ее двадцатидвухлетняя жизнь прошла у него на глазах, и в его сознании Вера оставалась пусть взрослым, но все же ребенком. Сам человек горячий, веселый, общительный, он всегда потакал ее шалостям и детским забавам, из-за этого часто ссорился с женой. Даже когда шестнадцатилетняя Вера, учась в автомобильном техникуме, увлеклась старшекурсником — веселым и озорным украинцем Петей Лужко, Василий Иванович на все нападки жены неизменно повторял:

— А сама-то, сама, вспомни-ка, с пятнадцати лет вокруг меня увивалась.

Но, говоря так, он думал совсем другое. Хоть и нравился ему Лужко общительностью, живостью характера, но все-таки Василий Иванович считал, что это увлечение детское и оно пройдет, забудется, как проходит и забывается большинство детских увлечений. Особенно Василий Иванович уверился в этом, когда Лужко с последнего курса техникума поступил в военное училище и уехал в далекий от Москвы город. Но случилось совсем не так, как он предполагал. Разлука Веры и Лужко не только не нарушила их дружбы, но, наоборот, укрепила ее. Он не сразу заметил, что после отъезда Лужко Вера как-то сразу повзрослела. Правда, он отмечал, что после Лужко ни один парень не заходил к ним на квартиру, но значения этому не придавал, решив, что дочь встречается со своими сверстниками в техникуме или на работе. Но теперь, когда Вера была постоянно с ним, Василий Иванович понял, что она не только ни с кем не встречалась, но даже не замечала других парней. Четыре года не виделась она с Лужко, но все ее мысли были только о нем. Это отчетливо видел Василий Иванович по тому, как тревожно ожидала она его писем, как волновалась, получая фронтовые треугольники, как при одном только взгляде на фотографию Лужко загорались ее большие черные глаза и вспыхивало румянцем смуглое лицо. Такое постоянство радовало и в то же время пугало Василия Ивановича. Он не мало знал случаев в жизни, когда большая и искренняя любовь одного человека оказывалась обманутой и поруганной другим человеком. Особенно часто случалось это при долгих разлуках. Тогда обманувшийся в любви человек всю жизнь не мог восполнить душевной пустоты и чаще всего жил не тем, что давала ему жизнь, а несбыточными мечтами о возвращении к прошлому.

«Кто он, этот Петя Лужко? Какой он человек? Что ждет Веру?»

Внешне казалось, что жизнь молодого инженера, секретаря парткома Яковлева проходит не только без тревог и волнений, но и счастливо. Возвратясь с Урала и получив новое назначение, он сразу же перенес свои скромные пожитки в комнату парткома и поселился на заводе. И днем и ночью появлялся он в единственном на весь завод цехе, ходил от одного станка к другому, неторопливо говорил с рабочими, и никто не знал, когда он отдыхает. Его плотная невысокая фигура и ровный голос дышали таким спокойствием, что это невольно заражало даже самых нетерпеливых людей. Казалось, нет ни одного обстоятельства, которое могло бы смутить Яковлева. Но так было только внешне. Никто и не догадывался, какая сложная и мучительная работа непрерывно свершалась в сознании Яковлева.

Действительно, спокойный и уравновешенный по характеру, он без тени волнения встретил начало войны, твердо веря, что пройдет совсем немного времени, и советские войска разобьют фашистов. Но проходили недели за неделями, фашисты все дальше и дальше продвигались на восток, война разрасталась, и Яковлевым постепенно начало овладевать беспокойство. Он не считал себя причастным к военному делу, не спорил, не обсуждал фронтовых событий, но, едва взглянув на географическую карту, со всей остротой чувствовал, как далеко зашла война и какие опасности она уже принесла и еще может принести. На втором месяце войны к этой общей тревоге советских людей добавилась еще одна — личная. С запозданием на целых три недели узнал он, что Ирина, так и не сдав государственных экзаменов в медицинском институте, ушла на фронт. Изредка получал он от нее коротенькие, наспех начертанные письма. Читая скупые, убористые строчки, Яковлев отчетливо представлял ее, хрупкую, нежную, в грубом военном обмундировании и ужасные условия, где и сильные мужчины с трудом владеют собой. Вначале, скорее из желания заглушить внутреннюю боль, он, как и многие, рвался на фронт, написал заявление о призыве в армию, но, получив категорический отказ и строгое внушение, что его место там, где поставят, и что воюют не только те, кто на фронте, а и те, кто работает в тылу, смирился со своей участью. Начавшаяся вскоре круглосуточная работа по демонтажу и эвакуации завода на Урал притупила боль. На Урале, на затерявшейся в необъятных просторах маленькой станции вновь рождался новый завод. Тысячи людей, мокрые и простуженные, возводили здания, собирали станки, а с запада подходили все новые и новые составы с рабочими, с семьями, с оборудованием. Наскоро сбитые бараки трещали от переполнивших их людей; печка-времянка и кусок голых нар или грязного пола считались невиданным блаженством; за кружкой кипятка и миской горячей похлебки день и ночь стояли длинные очереди. А с фронта приходили вести одна отчаяннее другой. Фашисты были уже в Подмосковье, у Ленинграда, под Ростовом-на-Дону.