Илья Маркин - Люди грозных лет

— Что? — закричал бежавший Козырев.

— Лейтенант наш, — не опуская Дробышева, прокричал Чалый, — пулей в руку, а потом снаряды… Товарищ старший сержант, Иван Сергеевич, неужели он?.. — с отчаянием выкрикнул Чалый и, поймав суровый взгляд Козырева, задохнулся от страшной догадки. — Да вы что? — закричал он. — Что так смотрите? Воды дайте, опомнится он…

Положив Дробышева на снег. Чалый вырвал из рук Козырева флягу и склонился над лейтенантом.

— Ух, — хлебнув воды, с шумом выдохнул Дробышев и открыл глаза. — Взрывом скосило меня. А пулемет где? — встревоженно спросил он.

— Да цел, цел пулемет, товарищ лейтенант! — радостно прокричал Чалый. — И фрицев разбили и пулемет цел! Повернитесь на бок, руку перевяжем…

В длинные зимние вечера в доме Бочаровых установился привычный для деревни порядок. Убрав скотину и рано поужинав, вся семья занималась своими делами. Прасковья Никитична чаще всего штопала что-нибудь, расчесывала волну, иногда на старой, чудом уцелевшей прялке сучила шерстяные нитки. Ходившая на последних неделях беременности Алла пристрастилась к вязанью и, навязав на всю семью перчаток, чулок, носков, свитеров, принялась за шерстяную кофточку для себя. Николай Платонович что-нибудь читал или чинил колхозную сбрую. Костик без конца складывал и разваливал карточные домики на столе или возился с кошкой. Меньше всех дома бывал Ленька. Поужинав, он забирал свою неразлучную балалайку и уходил на посиделки.

В этот вечер Ленька вернулся необычно рано.

— Все! Капут! — с порога закричал он.

— Что ты, оглашенный, шумишь-то! — прикрикнула на него мать.

— Вы только послушайте, — понизил голос Ленька, развертывая лист бумаги, — у Сергея Сергеевича переписал, а он по телефону принял. В последний час называется. Немцам в Сталинграде капут, всех до одного расколошматили, и война в Сталинграде закончилась. Так и написано: войска Донского фронта в шестнадцать ноль-ноль второго февраля сорок третьего года закончили разгром и уничтожение окруженной сталинградской группировки противника. Боевые действия в городе Сталинграде и в районе Сталинграда прекратились!

— Слава тебе господи! — перекрестилась Прасковья Никитична.

— Это еще не все! — выкрикивал Ленька. — Захвачено свыше 91 тысячи пленных, из них более 2500 офицеров и 24 генерала, 750 самолетов, 1550 танков, 6700 орудий, 462 миномета, 8135 пулеметов, 90 тысяч винтовок, 7369 мотоциклов. Подсчет трофеев продолжается.

— Батюшки, сколько оружия-то всякого! — всплеснула руками Прасковья Никитична. — Вот Андрюша-то наш радуется! Он же там был, в Сталинграде!

— Нет, мама, он где-то под Воронежем, — сказала Алла.

— Теперь уже не под Воронежем. Воронеж давно освободили, — уточнил Ленька, — теперь Андрей, может, под Курском, а может, под самым Харьковом.

— Дядя Леня, а к нам привезут винтовок немецких? — спросил Костик. — Вот бы нам с тобой по одной!

— Винтовки — это пустяки! Нам бы с тобой мотоциклик, вот это да!

— Не дадут мотоцикл, — усомнился Костик.

— Конечно, не дадут, — согласился Ленька, — для армии все пойдет, после войны, может, и дадут, да только тем, кто воевал.

— Наконец-то я разыскал тебя, — стремительно войдя в избу, подскочил Николай Платонович к Леньке, — что же ты делаешь, бессовестная твоя душа! И в кого ты, вражина такой уродился?!

— Что ты, батя, что? — бормотал ничего не понимавший Ленька.

— Прыток больно, вот что! Под чужую дудку пляшешь, паршивец разнесчастный! Ишь ты, писака нашелся! Да я тебе голову начисто сниму!

— Что ты набросился на него! Скажи толком, — вмешалась Прасковья Никитична.

— А ты не лезь не в свое дело! — прикрикнул на нее Николай Платонович и, размахивая газетой, вновь подступил к Леньке. — Твоя каверза! И подписал-то как: «Ал. Алексеев!» Я тебе пропишу такое, что у меня не Алексеем, а Кузьмой скажешься! Ведь надо же такое удумать? — обессилев от гнева, присел старик к столу. — И заголовок-то какой! «Председатель сельсовета потворствует лодырям». Это наш-то Сергей Сергеевич лодырям потворствует! А в лодыри-то кого записали? Двух старух и больную женщину! Да понимаешь ли ты, дурья твоя башка, — вновь вскочив, подступил он к Леньке, — да за то, что Слепнев защитил их от Гвоздова, его не разносить нужно, а спасибо сказать великое. Их же Алешка Гвоздов поедом ест. А за что, спрашивается? За то, что они ему правду в глаза режут и самогонкой не угощают! Вот что, — сурово сказал Николай Платонович, — садись сейчас же и при мне пиши: я, мол, этот самый Ал. Алексеев, по своей молодости и по глупости написал в газету неправду и все, что напечатано, — ложь и клевета.