Иван Сотников - Днепр могучий

Из лощины дорога пошла круто на изволок. Когда голова колонны перевалила за гребень, движение вдруг приостановилось и по рядам пошел тревожный гул. Задние еще не понимали, в чем дело, а этот гул все катился и катился. Движение возобновилось, и, когда вся колонна вытянулась на изволок, взорам людей предстало то, что заставило остановиться передних и вызвало этот странный гул, похожий на вздох сотен людей. Не доведись увидеть такое!..

По обочинам дороги стояли сколоченные из досок кресты, и на них распятые люди; иные пригвождены к стволам ветел; заживо зарытые по шею в землю и принявшие мученическую смерть; повешенные, расстрелянные. А слева от дороги пепелище большого села.

По всему было видно, это случилось день или два тому назад. Прошли фашистские каратели, и вот…

Потрясенные, в суровом безмолвии стояли герои Днепра и, задыхаясь от ярости, взирали на плоды кровавой работы гитлеровских палачей.

Только спустя несколько минут из рядов послышались гневные голоса:

— Изверги!

— Нелюди!

— Смерть им! Смерть, смерть, смерть!..

И это звучало как приговор — грозный и неотвратимый.

Тарас Голев стоял будто окаменевший. Нечем было дышать. На какой-то миг чуть было не подкосились ноги. Может, и его Людку вот так же закопали в землю или распяли на дереве у безвестной дороги? От одной этой мысли будто застыла кровь в жилах и прекратился ее живительный ток. Но вот уже руки сжались в железные кулаки, и страшная сила поднялась из каких-то неведомых глубин, и старый солдат был готов на бой и подвиг, на все невозможное. Горе врагу, встретившемуся с такой испепеляющей ненавистью.

Тарас взглянул на стоявшего рядом Глеба Соколова и даже не узнал его: лицо без кровинки, сузившиеся глаза полны лютой ярости, зубы намертво стиснуты. Он, видно, с трудом разжал челюсти и проговорил шепотом:

— Тарас Григорьевич, да их теперь зубами рвать! Истреблять без всякой пощады!

— Так, так, сынок. Истреблять. Как бешеных собак.

Подошла Таня, страшно потрясенная, едва владеющая собой.

— Тарас Григорьевич, родной, что же это, а?

Голев по-отечески положил тяжелую руку Тане на плечо:

— Горе, доченька, горе народное!

Таня в смятении глядела на жуткие лица распятых, на их руки, затекшие кровью, на истерзанные тела. Как страшно им было умирать!

Ей вспомнилась вдруг новогодняя ночь и рассказ Азатова про немецких карателей. А может, и его родные на таком же кресте? А может, и ее мать замучена вот так же?

— Крепись, доченька, крепись, милая, — как мог, успокаивал ее Тарас.

Прозвучала командами колонна тронулась по этому чудовищному коридору смерти. В тяжелой поступи солдат чувствовалась такая грозная сила, перед которой не устоять никакому врагу. Прошли мимо огромного щита, на котором красным, будто кровью казненных, было написано: «Воин! Запомни и отомсти!», а по колонне из конца в конец уже неслось грозное:

— Месть!

— Месть!

— Месть!

Полк заночевал в небольшом городке. Голев продрог за день, и его знобило. Наскоро поужинав, он забрался на печь и с наслаждением растянулся на горячих кирпичах. Хотелось уснуть и забыться от всего, что довелось увидеть, но сон не шел. Перед глазами стояла страшная картина разгула смерти. Бойцы пили чай, а старик хозяин рассказывал про черные дни оккупации.

— Мало осталось людей в городе, очень мало. Вон на площади серый двухэтажный дом, — подошел он к окну, — видите, окна в нем кирпичами заложены и оставлены лишь узкие прорези, как в тюрьме. Туда сгоняли девчаток перед отправкой в Германию, на фашистскую каторгу. Тысячами угоняли…

А перед отступлением, — минуту спустя продолжал старик, — гитлеровцы схватили многих жителей, заперли их в одном из зданий и сожгли заживо. Сейчас там одно пепелище и груды обгоревших человеческих костей.

Голев застонал, скрипнул зубами.

— А на окраине, — все не унимался старик, перечисляя злодеяния захватчиков, — есть у нас «Седьмая площадка». Страшное место, сынки. Там дни и ночи гремели выстрелы. Неделями не прекращалась адова работа. Сотни и тысячи советских людей загублены.

Голеву стало вовсе душно. Что за мука! Азатов лежал рядом. Глаза его сузились, губы вздрагивали. Вот тоже мученик. Его на трое суток отпускали на розыски семьи. Полетел радостный, возбужденный — три года не виделся, а вернулся — страшно смотреть на него. За весь вечер слова не вымолвил. Что ж, пусть отойдет. Но Сабир вдруг повернулся к Голеву и зашептал в ухо: