Иван Сотников - Днепр могучий

— Эх ты, фаталист доморощенный, — иронически усмехнулся Пашин. — Рассуждаешь, как жук, что судьбу испытывал: залезет в колею и ждет, переедет его колесо или нет. Переедет — плохая судьба, не переедет — хорошая. Что, судьбе не поперечишь? Ну нет, можно и поторопить, если она запоздает, и попридержать, если слишком торопится. Не согласен? Думаешь, красивые слова? Что за беда, если за ними и дела красивые.

— Ох и не люблю брюзжалок! — вмешался Зубец. — Чего жаловаться на судьбу, если сам виноват.

Сахнов торжествующе улыбнулся:

— В чем же виноват тот писарь? Тем, что угодил под снаряд?

— Да ни в чем он не виноват, — запротестовал Зубец. — Наоборот, парень, можно сказать, геройский.

— Вот видишь…

— Да что видишь, тут совсем другое. Герой и погибнет, а дорог людям, а негодник пусть сто раз живым останется, все равно никому не нужен.

— Может, и так, только ни тот ни другой от судьбы не уходит, — не уступал Сахнов.

Его с досадой перебил Пашин:

— Судьба как предопределение — просто нелепость, абсурд, не тем она проверяется, повезло тебе в бою или нет, погиб ты или выжил. Что и как ты сумел сделать при жизни — вот судьба!

Заговорил Сабир Азатов.

— Читали, что в Киеве? — взял он газету из рук Соколова. — Вот наша судьба — дать жизнь людям! Такой судьбе нашей тысячу лет люди завидовать будут.

Все невольно посмотрели на Сабира и на газету в его руках. С газетной полосы на бойцов глядели крупно напечатанные слова: «Слышишь, воин, Киев зовет!»

Поздно вечером закончив подготовку к бою, Пашин выбрал минутку, чтобы написать письмо домой. Он писал о себе, о взводе, о людях, с которыми каждый день в бою. Не зная, как закончить, перечитал написанное и задумался, глядя перед собой. На стене висела небольшая литография картины Шишкина «Рожь». Нескончаемые хлеба, и через них полевая дорога. Куда ведет она? Почему манит за собой? Кажись, встал бы и пошел, пошел этой дорогой. А во ржи — сосны, простые русские сосны. Им ничего не страшно: никакие ветры, никакие бури. Лишь одну одолели они, и чахнет она, обессилевшая и засохшая. Нет, Пашин устоит. Он хочет быть вот таким же сильным, как дерево справа у дороги, чтобы никаким ветрам не поддаваться! Пашин взял карандаш и быстро дописал письмо:

«Дорогие мои, как я люблю вас, как часто вспоминаю! Верю, мы побродим еще по родной тайге, подышим свежим сибирским воздухом. И хоть очень и очень хочу жить, в жарких схватках про все забываю. Знаешь, мама, хочу бить и бить, уничтожать этих извергов, пока они терзают нашу землю. Мы идем по Украине. Мне мила эта земля. Простой парнишка, каким вы провожали меня с Енисея, становится настоящим бойцом. А после боя я такой же, каким вы меня знаете, и так же ем, пью, шучу с друзьями, похрапываю во сне. На кого ни посмотрю, все такие, всем дорога жизнь. А доведется погибнуть — каждый умрет героем. Это не красивые слова, мама. Это так же ясно и просто, как день и ночь, как солнце, как туча в непогоду. Как сама жизнь. Только верь, дорогая, каждый час приближает нашу встречу. Обнимаю, целую. Василий».

Из-за Днепра поднялось большое красное солнце, и Андрей обрадовался чудесному утру. Чистый прозрачный воздух, настоянный пряным ароматом осеннего леса, придавал бодрость и силу. Солнце не жалело красок. Оно затейливо подрумянило невысокое облако, вишневым соком брызнуло на другое, что недвижно повисло над дальним лесом, киноварью обвело горизонт, бросило золотые блики на промытую дождями, тронутую красками осени листву дубрав, раскинувшихся без конца и края вдоль днепровских берегов.

Жизнь, обласканная светом, радовала и восхищала. А совсем рядом гуляла смерть, она коварно подстерегала людей на каждом шагу. Андрей с болью поглядел на солдат, скучившихся у танков. Сколько из них не увидят завтра ни этого солнца, ни чарующей прелести нового утра! Да, горьки утраты, жестока смерть, но и жизнь неодолима. Скольким людям принесут свободу и жизнь вот эти парни в защитных гимнастерках — в этом главное!

Андрей заспешил к рации. Олю он застал на опушке леса у блиндажа связистов. Прислонившись к белоствольному дереву, она сама напоминала сейчас тонкую березку на ласковом ветру. Правда, удивительно? Правда, редкое утро? Правда, лишь музыки не хватает?

— Вон наша музыка, — мрачновато сказал Жаров, кивнув в сторону, где гремела перестрелка.

Девушка ему нравилась. Но Жаров, всегда натянутый как струна, строгий к себе и людям, — разве он мог позволить себе хотя бы улыбнуться девушке?! Нет, Жаров всегда оставался Жаровым.