Борис Бурлак - Левый фланг

Вера занималась своим делом, разбирала документы пленных, — что может пригодиться, а что надо выбросить как ненужный хлам. Зарицкий подошел к ней, слегка взял ее за плечи.

— Вот, посмотри-ка, — она подала ему отлично сделанную фотографию.

Совсем молодой немец в военной форме и рядом с ним симпатичная, тоже очень молоденькая немочка, наверное, его невеста. У них был до того блаженный, счастливый вид, что Вера тихо, задумчиво сказала:

— Влюбленным и война нипочем.

— Теперь-то они поймут, что такое война, — жестко сказал Зарицкий.

— И все-таки, когда попадают в руки такие карточки, становится немного не по себе.

— Какая сердобольная!

— Ты меня не понял. Просто думаешь о том, что вот еще одним счастьем стало меньше на земле.

— Ну, положим, этим-то как раз и подфартило: мы пленных не мучаем, не расстреливаем, так что встретятся еще после войны. А вообще, Вера, нельзя быть сентиментальной.

— Если бы я была такой, то сидела бы дома.

Зарицкий торопливо обнял ее, поцеловал, не дав опомниться. Она отошла к окну. Глядя в стекло, как в зеркало, поправила рассыпавшиеся, отбеленные южным солнцем льняные волосы и повернулась к нему лицом, сердитая, обиженная. Ее тонкая талия была перехвачена ремнем, на котором поблескивала кобура игрушечного браунинга под цвет сшитых по ноге сапожек из трофейной темно-желтой кожи. И вся она выглядела сейчас как-то уж очень театрально, неестественно, если бы не вполне реальные ордена и медали на клапанах чуть вздернутых накладных карманов.

— Все нас считают мужем и женой, а мы… — не договорил Зарицкий.

— Ну и пусть считают! Мне-то что. Ты сам на людях играешь роль независимого человека, а наедине клянешься в любви.

— Хочешь, я могу объясниться перед строем разведроты!

— Ты можешь. Мне рассказывали, как ты ходил тут, до меня, за каждой новенькой. Недаром в медсанбате окрестили тебя: «майор Дантес-Зарицкий».

— Э-э, все это от старика Некипелова пошло. Любит он давать клички. Бросит где-нибудь при случае ярлык, а его и подхватят.

— Ты уж не оправдывайся. Нет дыма без огня. Говорят, ты и за Панной Михайловной пытался ухаживать.

— Ну и что? А кто из нашего брата пройдет мимо Чекановой, не оглянувшись?

— Оглядывайся, оглядывайся, когда-нибудь споткнешься.

— А я уже и споткнулся. Я у ног твоих! Чего тебе еще надо?

— Смеешься? Вот и пойми тебя, где ты говоришь серьезно, а где в шутку.

— И вообще, Вера, брось ты слушать всякие сплетни. Ты бойся не меня, а тихонь разных.

Ей нравилось, когда он начинал убеждать ее в своей искренности. Парень-то все-таки прямодушный, откровенный. Какой же он Д а н т е с? Это, может быть, в самом деле Некипелов придумал для него такую кличку. Некипелов умеет блюсти «моральную чистоту», а сам ни одну девушку не пропустит, чтобы не окинуть с ног до головы оценивающим взглядом (уж ее, Веру, не проведешь!). Но бодливой корове бог рог не дает. Вот он и злится. Тем более, что Костя, всем на зависть, — и храбрый до отчаянности, и красивый, и в двадцать восемь лет заслуженный майор, ни у кого нет столько наград в дивизии, даже у генерала. В самом деле, чего же тебе, Вера, еще надо?.. Однако ты и подумать не посмела бы о какой-то там любви, когда выплакивала себе право учиться на курсах переводчиков, лишь бы только попасть на фронт, где погиб твой старший брат-зенитчик. А теперь ни с того ни с сего эта любовь. Как этого не может понять Костя? Любовь — и рядом смерть. Ну да, конечно, любовь сильнее смерти, но зачем же своей любовью бередить душу тем, кто живет на фронте одними воспоминаниями. Ведь ты со своим счастьем на фронте — как белая ворона.

Над полуденным, сияющим Подгорацом медленно плыл густой колокольный звон. Окрестные горы усиливали его с каждым ударом, и печальный гул потревоженной меди не успевал гаснуть между ударами. Распахнув настежь окно, Зарицкий прислушался.

— Что там? — спросила Вера.

— Похороны.

— Пойдем туда.

Встреченный на полпути Жора Акопян рассказал, что местные жители хоронят одного партизана и троих солдат из бондаревского полка, что генерал уступил сербам и дал согласие похоронить и наших по христианскому обычаю.

Весь Подгорац — от мала до велика — собрался на краю села, где ослепительно белела над гущей сада высокая колокольня с позолоченным крестом. Женщины были в черных платках. Мужчины толпились с непокрытыми головами. В стороне, на отшибе, стояла полурота автоматчиков.

Зарицкий и Вера осторожно протиснулись вперед: пожилой крестьянин охотно уступил им место у ограды, и они теперь могли видеть все, что происходило вокруг свежевырытых могил, под окнами алтаря. Когда панихида закончилась и четыре гроба, один за другим, стали выносить из церкви, женщины заплакали. Глядя на них, утирала слезы и Вера — ей только в детстве как-то довелось однажды побывать на таких похоронах. Вслед за священниками шел церковный хор. Вера не понимала слов, но поражалась этому необыкновенному, берущему за сердце песнопению: оно было очень похоже на то, что запомнилось с детства. Ей даже показалось на минуту, что она не в Сербии, не в Подгораце, а в России, в родной станице, которая отсюда неимоверно далеко.