Борис Бурлак - Левый фланг

Она взяла его руку, нащупала пульс. Толчки сердца были неритмичными, однако сильными, четкими. Сердце упрямо продолжало свою работу. С таким сердцем можно было прожить долгую жизнь, если бы не этот проклятый «фердинанд», что выполз на дорогу в последнюю минуту.

А в Москве тем временем полковник Строев был произведен в генералы и назначен командиром одной заслуженной дивизии, которая выводилась из боя для переброски на Дальний Восток. Война в Европе была на исходе, и Москва уже думала о разгроме Квантунской армии в Маньчжурии.

Так он еще двое суток после своей кончины находился в резерве Ставки, пока туда не сообщили в день взятия Вены, что Строев пал смертью храбрых.

До конца войны оставалось меньше месяца.

Доброе мирное время тоже имеет свои наблюдательные пункты. Высота их измеряется не сотнями метров над уровнем моря, а десятками лет, минувших со дня Победы.

Мы стоим с Михаилом Головным на берегу водохранилища, где когда-то бойко, беззаботно журчал мало кому известный приток Камы. Дует свежий майский ветер, и речные волны бьются о высокую стенку берега. Целые пласты земли тут и там шумно падают с обрыва в воду, и мутные полудужья широко расходятся вокруг. У нас на глазах идет образование еще одного моря в глубине России, где строится мощная, уникальная ГРЭС.

Подполковник Головной был назначен сюда райвоенкомом после окончания курсов «Выстрел». В этом рабочем поселке и ушел в запас по состоянию здоровья. Круг замкнулся: он опять стал сельским учителем. Преподавал географию, русский, язык, историю, даже слесарное дело, когда некому было учить ребят ремеслу. Теперь преподает рисование. Это его страсть. Жаль, что профессиональный художник из него не получился, — война перепутала все карты. Однако рисует помаленьку, для себя. Показал групповой портрет Георгия Димитрова, маршала Толбухина и генерала Бирюзова. Все трое стоят плотным кружком: Димитров что-то говорит с улыбкой Толбухину, любимцу болгарского народа, а Бирюзов учтиво слушает их беседу, как и полагается младшему. Да, уже всех троих нет на свете…

Мы встретились с Михаилом сегодня утром. Совсем было потеряли друг друга из виду, но вот сошлись наконец, чтобы отпраздновать вместе 25-летие Победы.

Не знаю, кто из нас больше постарел, однако Михаил изменился сильно. Его карие, с золотниками, глаза будто и выцвели совсем, и раннюю «наследственную» лысинку уже ничем теперь не прикроешь. Я смотрю на него, и мне становится грустно, что наши лучшие годы остались там, на фронте. Ну, что ж, время делает свое дело без всяких перерывов, как эта вот работящая вода под кручей.

Мы долго молчим, думая о тех, кого нет в живых. Пусть мы и постарели, но мы ходим по земле, дышим полной грудью, щуримся от весеннего солнца, втайне любуясь и этим рукотворным морем, и з а м к о м с в е т а на берегу, и окрестными дубовыми рощами, и всей прелестью окружающего мира. А те, кто шагал с нами от Моздока до Ческе-Будеёовице, ничего этого не видят, не знают, не чувствуют. И мы всегда будем испытывать душевную неловкость перед ними, как точно сказал поэт:

Не потому ли я снова задумываюсь, как прожил вторую часть жизни. Передо мной встают, череда за чередой, сороковые, пятидесятые, шестидесятые годы. Война, как черная, глубокой вспашки, полоса, навсегда залегла где-то там, на самой середине лет моих сверстников. Это защитная полоса. На ней не растет даже бурьян, но она надежно прикрывает от низового огня вечно зеленое поле юности, на котором поднялось и окрепло новое племя — младое, незнакомое.

— Давай-ка присядем, что ли, — Михаил показал на камни, оставленные здесь его односельчанами, которые до последнего венца разобрали свои рубленые домики и переселились подальше от м о р я, пока оно не добралось еще до проектной отметки.

Мы поудобнее устроились на брошенном ленточном фундаменте и закурили.

— Расскажи-ка мне, как закончилась война.

— Да ты ведь знаешь, Михаил.

— Нет, я же немного не довоевал. Некипелов-таки сплавил меня на расстояние «В ы с т р е л а». Скверно я чувствовал себя тогда, уезжая в тыл вполне здоровым.