Поль Сидиропуло - Костры на башнях

Виктор всячески подбадривал себя как только мог, чтобы предстать перед матерью по возможности спокойным в не выдать себя. Однако ему не удалось совладать с собой до конца.

Заявившись к медикам, он молча поцеловал мать в щеку, с упреком спросил:

— Как же ты решилась сюда забраться?

— А что? Разве я такая трусливая? — Она не стала придавать значения тону сына.

— Могли послать сюда кого-нибудь и помоложе.

— Неужели я уже такая старая?

— Ты прекрасно понимаешь — о чем я!

— Я сама так решила. И молодые, и немолодые — все теперь на фронте.

— И все-таки. Ведь мы тут как на пороховой бочке.

— Ты встревожен, сынок?

— Не уводи разговор, пожалуйста.

— Вид у тебя… Я сразу заметила. Может быть, нога?

— Что нога? Нога как нога, на месте.

— Скулы торчат. Небритый.

— О внешности, мама, заботиться некогда.

— Ты, наверно, знаешь о ребенке и Надежде?

— Знаю только то, что они находились в том злополучном составе.

— И я потом узнала… Будем надеяться, сынок, что все обойдется. За эти дни я столько передумала… И решила приехать к тебе. Быть рядом с тобой. А ты… так встречаешь меня…

— Эх, мама… Золотая ты моя…

Виктора всегда удивляло и восхищало мужество матери, умение в решающую минуту владеть собой, и эта уверенность, надежность передавались и ему.

— Представляешь, Федор наш здесь. — Она посмотрела в сторону дома, где разместили раненых. — Зайди к нему, пожалуйста, если есть время.

— Федор? Как он сюда попал?

— Их полк перебросили сюда вчера, а утром был бой. И какое совпадение — первым раненым оказался он, мой двоюродный брат. Воистину пути господни неисповедимы. Знаешь, сынок, — глаза матери неожиданно наполнились слезами, — и село Греческое немцы захватили…

— Недолго фашистам еще разбойничать.

— Скорей бы настал этот час. Столько молодых людей искалеченных, убитых… А мы, медики, не в силах помочь. Ну, ступай, сынок. Федор очень обрадуется.

Федор Феофанос, смуглый и от загара окончательно потемневший, как чугунок, черные короткие волосы, кольцами вьющиеся, сидел на прогнувшейся койке с перевязанными головой и рукой. Он поднялся, как только увидел вошедшего племянника, старше которого был всего-то на пять лет, протянул здоровую руку. А когда Виктор приблизился к нему, обнял и поцеловал его в заросшую щеку.

— Ну-ка, племяш дорогой…

Виктор осторожно обхватил дядю, чтобы не причинить ему боль.

— Теперь, дружище, неведомо еще когда и где встретимся…

— Важно, чтоб встретились!

Они недолго рассматривали друг друга, затем Федор посадил Виктора на койку рядом с собой и стал расспрашивать. На пространные рассказы, однако, у Виктора времени не было. А что сказать коротко? Чего стоят известия одного лишь Карла Карстена! Голову потерять можно: родной сын, один-единственный, продолжатель рода Соколовых, в опасности, а отец ничего для него не может сделать.

Слушая Федора, который, несмотря на тяжелое ранение, держался бодро, Виктор думал о другом. «Ну как ты разговаривал с матерью?!» — обвинял он себя, перебирая в памяти свое поведение и те первые сердитые слова, оброненные в беседе с ней. Жалея ее, оберегая от лишних тревог, он невольно обидел грубым, так ему несвойственным обращением. «Эх, мама. Золотая ты моя…» — повторил он про себя, пытаясь снять тяжесть с души; хорошо, что под конец их короткой встречи он нашел для матери несколько теплых слов.

— Село наше проходили ночью, — делился Федор с грустной улыбкой. — Говорю своему комбату, когда сделали привал: родные, мол, у меня в двух шагах. Отпустил он меня. Взял я с собой товарища, сдружились мы с ним с первых дней войны. Хорошей парень, из кавказцев — ингуш. Зелимхан Измаилов. Подходим к дому, сердце мое вот-вот остановится. Представляешь, родные не спали, будто чувствовали, что приду. Мать и жена плачут, обнимают… А отец — сердитый, набросился с упреком. Мы, говорит, отправили тебя фашистов бить, а ты вернулся обратно! «Ничего, — отвечаю отцу, — отступаем медленно, но наступать будем быстро!» Поговорили о том о сем… Вот что, сын, продолжает он строго, мы тут накануне собрались с односельчанами и решили… Он открыл шкатулку, достал лист бумаги и стал медленно читать: «…Самая лучшая армия, самые преданные делу революции люди будут немедленно истреблены противником, если они не будут в достаточной степени вооружены, снабжены продовольствием, обучены». Я слушаю и не могу понять. Закончив читать, он строго спросил: кто, мол, написал эти слова? Я по наивности говорю: Афендули, наверное, он у вас на селе самый грамотный — учитель. Отца это разозлило еще больше…