Дэвид Бениофф - Город

— Ой, прости, ты же не читал.

Колино постоянство успокаивало; он снова и снова радостно отмачивал те же шутки, рассказывал те же анекдоты — если, конечно, их можно так назвать. Будто бодренький, но выживший из ума дедушка: сидит за семейным столом, весь борщом облился — и знай себе в стотысячный раз повествует о том, как видел государя-императора, хотя все родственники уже выучили историю наизусть.

— На самом деле это, знаешь ли, один из самых прекрасных эпизодов в художественной литературе. Его преподаватель некогда был знаменитым писателем, а нынче совершенно позабыт. И Радченко за него очень неловко. Он наблюдает за преподавателем из окна спальни — Радченко никогда не выходит из квартиры, семь лет уже, как ты помнишь, — и вот он смотрит, как старый профессор бредет по улице, прочь с глаз, замахивается на голубей, бранит их. — Коля откашлялся и с выражением начал: — «Искра божья — наверняка истовая любовница. Она прекрасна. Когда она с тобой, на вас оборачиваются люди, вас замечают. Но она имеет обыкновение ломиться к тебе в неурочные часы, а потом надолго исчезает — ей не нужна вся остальная твоя жизнь, ей без надобности твоя жена, твои дети, друзья. Вечер, проведенный с нею, волнует тебя, как ничто другое, ты ждешь его всю неделю, однако настанет день, когда она оставит тебя навсегда. А однажды вечером, спустя много-много лет, ты увидишь ее под ручку с мужчиной помоложе, и она сделает вид, будто тебя не узнала».

Колю явно не брала усталость — это изумляло и раздражало меня. Сам я мог двигаться, лишь наметив дерево где-нибудь впереди и дав себе слово, что не упаду в снег, покуда не дойду до этого дерева. А когда мы доходили, я отыскивал глазами еще одно и клялся, что это уж точно станет последним. Коля же, судя по всему, мог часами скакать по лесам без устали — и при этом ораторствовать театральным шепотом.

Я чуть подождал, а когда убедился, что он закончил монолог, кивнул:

— Мило.

— Ведь правда, а? — быстро переспросил он, довольный. Как-то странно переспросил; я на ходу всмотрелся в его лицо, бледное в лунном свете.

— Ты что, всю книгу наизусть выучил?

— Ой, ну не знаю. Так, куски там-сям.

Мы перевалили пологую гряду, и снег стал глубже. Каждый шаг давался труднее, я по-стариковски задыхался и кашлял, будто у меня осталось всего одно легкое. До следующего дерева было еще долго.

— Можно спросить?

— Уже спросил, — ответил он. Все-таки его самодовольство меня иногда очень бесило.

— А что ты пишешь у себя в дневнике все время?

— Смотря какой день. Иногда просто заметки о том, что видел. Иногда что-нибудь услышу от кого-то, и мне понравится реплика-другая.

Я кивнул и провел эксперимент: закрыл секунд на десять один глаз, потом другой, чтобы каждый немного отдохнул — от ветра в том числе.

— А почему ты спросил?

— Мне кажется, ты сам пишешь «Дворовую псину».

— Тебе кажется… в смысле — критическую статью? Ну да, я разбираю эту книгу. Я же тебе говорил. Когда-нибудь лекции о ней читать буду. В России, может, человек семь знают о ней больше меня.

— А я думаю, что никакого Ушакова нет. — Я сдвинул шапку повыше, чтобы лучше видеть Колю. — Ты все время твердишь, что это классика, а я про нее ни разу не слыхал. И ты очень обрадовался, когда я сказал, что этот кусок мне понравился, ты вроде бы… загордился. Если б я тебе процитировал Пушкина и ты сказал, что хорошо написано, я ведь гордиться не стал бы, правда? Не я же написал.

Коля и глазом не моргнул. Ничего не выдал лицом, ни от чего не открестился.

— Но тебе же понравилось?

— Неплохо. Только что сочинил?

— За последние несколько часов. И знаешь, что меня вдохновило? То стихотворение твоего отца. «Зашел в кафе поэт, когда-то знаменитый…»

— И это тоже меня на мысль навело. Ты нагло его обокрал.

Коля рассмеялся, выдув в морозный воздух огромный клуб пара:

— Это литература. У нас это не называется кражей — мы это зовем «оммаж». А как тебе первая строка? Понравилась?

— Я не помню первой строки.

— «На бойне, где мы поцеловались впервые, воздух еще смердел кровью агнцев».

— Мелодраматично, нет?

— А почему нельзя драматично? Все эти современные писатели — такие премудрые пескарики…

— Я сказал — мело драматично.

— …но если тема требует напора, будет ей напор.

— Так все это время… Чего ж ты мне сразу не сказал, что сочиняешь роман?

Коля поглядел на луну, которая уже клонилась к зубренной бахроме еловых верхушек. Скоро совсем закатится, и нам придется брести в полной темноте, спотыкаясь о корни и скользя на черном льду.