Дэвид Бениофф - Город

Сонины друзья оказались хирургами и медсестрами, а никакими не студентами. Они только вернулись с суточной смены — ампутировали руки и ноги, выколупывали пули из раздробленных костей, пытались залатать изувеченных бойцов. Без наркоза, без крови для переливания, без электричества. Им не хватало даже кипятка стерилизовать скальпели как положено.

— Лев жил в Кирове, — объяснила Соня, сочувственно показав на меня. — Тот дом на Воинова, в который вчера попало.

Кто-то пробормотал соболезнования, кто-то просто покивал.

— А ты там был, когда бомба прилетела?

Я покачал головой. Посмотрел на Колю — он что-то царапал огрызком карандаша у себя в дневнике, на нас внимания не обращал. Я перевел взгляд на врачей с медсестрами — те ждали ответа. Чужие люди. Зачем вываливать на них правду?

— Я у друзей был.

— Нескольким удалось выбраться, — сказал хирург, которого звали Тимофей. Похож на художника, в очках без оправы. — В госпитале рассказывали.

— Правда? Много спаслось?

— Не знаю. Я не прислушивался. Извини, просто… жилые дома каждую ночь бомбят.

Известие о выживших меня приободрило. Убежище в подвале было вроде крепкое — если жильцы успели, могли и выжить. Домашние Веры и близнецов хватали детей в охапку и всегда стремглав неслись в подвал, едва звучала сирена. А вот бандит Заводилов — напротив. Его я вообще в убежище не помню. Тревогу он обычно просыпал — так же он спал по утрам: на лбу холодная тряпка, рядом голая девушка. По крайней мере, так мне рисовалось. Нет, он бы в убежище не успел, хотя, с другой стороны, дома он часто и не ночевал. Занимался где-то своими таинственными делишками или пьянствовал с другими бандитами.

Соня налила нам с Колей по стакану «блокадного чая». Я снял варежки — впервые после завтрака у капитана. Горячий стакан у меня в ладонях был как живой — будто зверушка, у которой бьется сердце, есть душа. Пар окутывал мне лицо, я наслаждался им и не сразу сообразил, что Соня что-то у меня спросила.

— Что, простите?

— Я спрашиваю — у тебя родные там остались?

— А… нет — они еще в сентябре уехали.

— Это хорошо. Мои тоже. Младшие братья у меня в Москве.

— А сейчас и туда немец подошел к самым воротам, — сказал Павел. У него было личико хорька; он не сводил глаз с буржуйки, а больше никуда не смотрел. — И нас возьмут через неделю-другую.

— Да пускай берут, — отозвался Тимофей. — Мы им покажем Ростопчина — все сожжем, а сами уйдем. Где им тут жить будет? Что есть? Зима о них позаботится.

— «Ростопчина покажем»… фу. — Соня скривилась, будто чем-то гадко запахло. — Нашел героя, тоже мне.

— А он и есть герой. Историю-то не по Толстому учить надо.

— Да-да, граф Ростопчин, друг народа…

— Политику сюда не путай, а? Мы о военном деле говорим, а не о классовой борьбе.

— Не путай политику? А чего ее путать? Война тебе что — не политика?

Спор прервал Коля — заговорил, глядя себе в стакан, который держал обеими руками:

— Немцы Москву не возьмут.

— Кто сказал? — осведомился Павел.

— Я. В начале декабря фрицы были в тридцати километрах от города. А теперь — в ста. Вермахт раньше не отступал. Они не умеют. Они учились только наступать — так у них в учебниках написано. Атаковать, атаковать, только атаковать. А сейчас катятся назад и не остановятся, пока не опрокинутся на спину в Берлине.

Все долго молчали. Девушки смотрели на Колю, глаза на их изможденных лицах блестели. Все они были в него немного влюблены.

— Можно вопрос, товарищ? — Павел сделал ироническое ударение на слове «товарищ». — Если вы в армии такой важный человек и в курсе всех стратегических планов — почему ж вы тогда тут с нами сидите?

— Свои приказы я обсуждать не могу, — ровно ответил Коля. Его не смутило оскорбление.

Он отхлебнул кипяток, подержал во рту. Соня не сводила с него глаз, и он ей улыбнулся. Больше никто не сказал ни слова. Даже не шевельнулся, но что-то вокруг изменилось. Коля и Соня словно бы вышли на сцену, в лучи прожекторов, а мы все превратились в безмолвных зрителей. Оголится ли кто-нибудь перед нами? Прелюдия уже началась, хотя они сидели поодаль друг от друга, а сверху на них было по многу слоев теплой одежды. Я пожелал себе, чтобы когда-нибудь девушка так посмотрела и на меня, хоть и понимал, что случится это вряд ли. Узкоплечий, вообще весь тщедушный, взгляд осторожный и боязливый, как у грызуна, — никаких плотских чувств такие не вызывают. Хуже всего у меня был нос — этот ненавистный клюв, этот шнобель, мишень тысяч оскорблений. Быть евреем в России и без того скверно. Но если у тебя нос, как на антисемитской карикатуре, поневоле станешь себя презирать. Нет, я по большей части гордился тем, что я еврей, — я просто не хотел выглядеть евреем. Выглядеть мне хотелось арийцем — светловолосым, голубоглазым, широкоплечим и с волевым подбородком. Короче, мне хотелось походить на Колю.