Владимир Коваленко - Крылья Севастополя

Но как быть дальше? О возвращении в Крым, через все Черное море, и думать нечего - дотянуть бы хоть до Измаила, где свои. Теперь Толмачев уже не сомневался, что ранен. Нестерпимо ломило спину, он чувствовал, как на парашюте, на котором сидел, накапливается густая, липкая кровь. В голове стоял невообразимый шум. Хотелось оглянуться назад, посмотреть еще раз на Семенюка, но каждое движение причиняло острую боль. «Только бы не потерять сознание», - промелькнула тревожная мысль.

Пулеметы стрелков молчали.

«Неужели убиты? Значит, «мессеры»…»

И неожиданно новая мысль: «Мессеров-то нет! Нет! Наверное, погнались за нашими бомбардировщиками». [160]

Но и это открытие не принесло особой радости. Силы быстро таяли. Лицо покрылось холодной испариной, все тело пронизывала противная дрожь. В наушниках откуда-то издалека, будто из глубокого колодца, пробился глухой, прерывающийся голос: «Командир… левой плоск… бьет… бензин…»

Толмачев скорее догадался, нежели узнал Егорова.

«Бьет бензин! Значит, бак пробит!»

Только этого не хватало! Через поврежденный бак при сильном отсосе может вытянуть бензин и из других, а отключить пробитый бак он не сможет - краны переключения находятся в пилотской кабине. Уменьшить газ левого мотора? Но что это даст? Одна надежда на то, что бензин не успеет уйти - лететь осталось не так уж долго.

«Командир… коман… бензин», - снова ожили наушники.

Он нажал кнопку переговорного устройства:

- Стрелки, стрелки! Вас понял. Командир тяжело ранен. Самолет веду я.

Он покосился через левое плечо, в небольшую прорезь под приборной доской увидел лицо Семенюка: спокойное, уже покрытое смертельной желтизной, с черными потеками застывшей крови. Никаких признаков жизни. Толмачев понял, что командир мертв, но говорить об этом стрелкам не стал. Пусть знает он один.

Земля то расплывалась, то вырисовывалась четко, контрастно, как на свежем фотоснимке. К горлу подступала тошнота, какой прежде он в воздухе никогда не испытывал. Понимал: сказывается потеря крови. Крепче сжал зубы, приказал себе: «Держаться! Держаться!»

Судорожно дернулся, захлебнулся, видимо, без бензина, левый мотор, самолет резко кинуло в сторону. Пытаясь удержать машину на курсе, Толмачев наклонил ручку управления вправо, нажал на правую педаль рулей поворота. На мгновение он даже забыл, что ранен. Но рана тут же напомнила о себе: острая боль пронзила все тело, оранжевые круги поплыли перед глазами…

Забытье длилось секунду-две. Когда он очнулся, увидел, что земля летит навстречу. Левый мотор молчал, самолет тянуло куда-то в сторону от курса. Нужно довернуть вправо и удерживать его, как разгоряченного коня. Но руки стали вялыми, непослушными, голова отяжелела, будто налитая свинцом, и каждое движение стоило огромных усилий. [161]

С трудом он вывел машину в горизонтальный полет. Неожиданно снова заработал левый мотор. Теперь самолет мчался почти над землей. Толмачев медленно, очень осторожно потянул ручку на себя, чтобы набрать побольше высоту, но через несколько секунд левый мотор снова «чихнул», видимо, плохо поступал бензин, и он отжал ручку, вновь перевел машину в горизонтальный полет. Так и летел: то теряя на короткие секунды сознание, то снова приходя в себя. Сколько летел - не знает.

- Штурман, штурман! - откуда-то очень издалека звал Егоров. От звука голоса в наушниках он встрепенулся, увидел темную полосу воды, понял, что это Дунай, за ним - своя земля. Невысокий берег надвигался неумолимо, бомбардировщик шел с креном, потому что левый мотор уже несколько минут молчал. Не было сил, чтобы поднять машину над берегом, казалось вот-вот крылом она чиркнет по воде. Каким-то нечеловеческим усилием Толмачев дернул ручку на себя, заметил, как берег нырнул под самолет, и в ту же секунду сильный толчок кинул его куда-то вперед… Удар!

И мрак. Глубокий, бездонный мрак.

Самолет несколько метров прополз по земле и остановился. При ударе левый мотор отлетел на несколько метров, лопасти на правом загнулись назад, передняя штурманская кабина, почти вся из прозрачного плексигласа, разлетелась на мелкие осколки, оголив нутро самолета.

Первым из кабины выбрался стрелок Якушев, за ним, прихрамывая, вылез стрелок-радист Егоров. Якушев кинулся к кабине летчика, сорвал плексигласовый колпак.

- Товарищ командир! - И умолк.

Раненый Егоров, превозмогая боль, подбежал к Толмачеву.

При ударе штурмана выбросило из кабины, он лежал, распластавшись, в нескольких метрах от самолета. Егоров осторожно перевернул его на бок, расстегнул лямки парашюта, положил на спину. В смертельно бледном лице не было никаких признаков жизни. Егоров расстегнул китель, приник ухом к груди Толмачева, с трудом услышал редкие, чуть заметные толчки…