Владимир Коваленко - Крылья Севастополя

Погода в конце апреля испортилась, над морем нависли низкие облака, это усложнило разведку и наведение, но напряжение боевой работы не спадало. Саша Емельянов [212] с радостью сообщил, что их экипажу дали самолет (Хохлову - тоже) и они уже несколько раз ходили на задание.

Я им завидовал. И клял судьбу за то, что она в такой неподходящий момент (не сегодня-завтра Севастополь будет освобожден!) кинула в госпиталь. С надеждой поглядывал на правую ногу, закованную в гипс.

А у майора положение с каждым днем все осложнялось. На разможженной ноге начали темнеть пальцы. Необходима была немедленная ампутация. Откуда-то привезли хлороформ для общей анестезии. С раненым долго говорил главврач, уговаривал согласиться на операцию.

- Нет! - твердо ответил майор. - Сегодня - одну, завтра - другую… Не хочу жить обрубком. Отрежете без согласия - пущу себе пулю в лоб. Виноваты будете вы.

Потом приходила Машенька. Она сидела у его кровати, худенькая, хрупкая, в ослепительно-белом халате, с шапкой непокорных огненных волос, выбивающихся из-под белой косынки. Нежно-нежно гладила руку, с болью в голосе говорила:

- Ну зачем вы так? Не надо упорствовать. В конце концов главное - голова, руки… сердце человека. А без ноги жить можно. Протез хороший сделают. У вас жена, сын, ждут вас. Соглашайтесь, я прошу вас, очень.

Майор посветлевшим взглядом смотрел на Машу, подносил ее маленькую ручку к губам, легонько прикасался к ней.

- Нет, Машенька. Спасибо за доброе сердце, но - не могу.

Когда приходили к нему друзья-истребители, он сразу оживлялся, веселел. Интересовался делами в эскадрильи, полку. Но стоило им заговорить об операции, тотчас суровел.

- Нет! - твердил одно. - Не хочу быть обузой кому-то.

- Но ведь и без ноги летать можно, - доказывали ему.

- Где вы такое видели?

- А Любимов?

Историю Любимова знали все черноморские летчики. Осенью сорок первого комэск И. С. Любимов был сбит в воздушном бою при сопровождении бомбардировщиков Пе-2. Сел в крымской степи. Уже на земле «мессеры» атаковали его, пушечным снарядом оторвало ступню левой ноги. Девять месяцев госпиталя. Вернулся на протезе. И хотя медкомиссия определила - к строевой службе не годен, Любимов добился, чтобы его снова допустили к полетам,[213] стал летать на новейших истребителях, командовать авиаполком. Об этом и напомнили майору друзья.

- Любимов, Любимов! - горячился майор. - То - Любимов, а то - я. И потом: у Любимова - вот, - он проводил рукой чуть выше ступни, - а у меня - вот! - И он одним махом словно отрезал ногу почти у бедра. - Тут не то что летать - ползать не сможешь. Да еще, глядишь, и вторая закапризничает. Нет уж, покорно благодарю, пусть что будет…

Так никто и не смог его уговорить на эту чертову операцию!

Летчики его эскадрильи рассказывали, что на счету майора уже десять сбитых самолетов, он награжден двумя орденами Красного Знамени, представлен к званию Героя Советского Союза. Редкого мужества человек! А вот калекой жить не захотел. Так и не спасли майора.

К сожалению, память не сохранила его фамилии, а дневника в госпитале я не вел. Но - закрою глаза, и вижу его большие сильные руки, которые словно клещами обхватывают железный переплет кровати, вижу крупное воспаленное лицо, густой ежик волос, и кажется, даже слышу его глухие стоны… А вот фамилию не помню. Жаль…

Как- то, накануне Первомая, меня позвали к телефону, который был установлен в небольшой проходной, у входа во двор.

- Дама вас просит.

Я быстренько проковылял на костылях к проходной, взял трубку:

- Коваленко слушает.

Какой- то стон, рыдание в трубке, потом дрожащий прерывающийся голос:

- Это я, родной… Лида…

- Какая Лида? - удивился я.

- Ну, жена твоя…

- Какая жена?… У меня жена…

- Это я, я, - что-то до боли знакомое послышалось в голосе…

Я опешил. В первые дни войны жена с дочкой-крохой эвакуировалась из Керчи в Зауралье, в Курган. С той поры минуло почти три года, отрезок времени порядочный. В последнее время, когда освободили Кубань и юг Украины, она писала, что хочет перебраться поближе, возможно, в Орджоникидзе, где живет Надя, жена Николая Астахова. Но пока разрешения на переезд не дают. И вдруг: [214]

- Я из Кургана вырвалась.

- Откуда же ты звонишь?

- Из Птаховки. - И снова рыдания. - Завтра буду у тебя.

Новость потрясающая. Я боялся поверить своему счастью. Но утром оно явилось в образе моей дорогой женушки - похудевшей, с обветренным лицом, с огромными серыми глазами, наполненными слезами радости. Смеясь и плача, она рассказывала, как на попутных добиралась сюда, в Скадовск.