Михаил Булавин - Боевой 19-й

— Откуда сам?

— Из-под Бланки, село Рогачевка, Воронежской губернии.

— Э-э, так ты земляком мне будешь! А я, брат, родом из Хворостянки. Это ведь недалеко.

— Почти рядом. А я из Хворостянки дён шесть-семь как буду.

— Ну-у! — удивился Паршин. — Вот это здорово. А я, брат, лет десять как оттуда. Ты туда заехал?

— А было это так.

Паршин, заложив назад руки, расхаживал по комнате и внимательно слушал. Но когда Устин, волнуясь, стал рассказывать о том, как он утренней зарей въезжал в Хворостянку с донесением, Паршин внезапно остановился у окна и задумался.

С необыкновенной четкостью представилось ему родное село.

Из Хворостянки он ушел шестнадцатилетним fiap-нишкой на заработки в Воронеж. По счастливой случайности ему удалось устроиться учеником в паровозоремонтные мастерские, и больше в село он не возвращался. Он торопился встать на ноги, чтобы помочь семье: работал, учился ремеслу. Но раньше,, чем это сбылось, его нашел в мастерских поседевший и постаревший отец. Оказалось, и мать и сестренка умерли от недоедания и болезней. И стали они одинокими — отец в селе, а он в городе. Петр Паршин долго испытывал какое-то чувство вины перед матерью и сестренкой. Казалось, не покинь он их, были бы они живы.

Пытливый и общительный по натуре, он быстро сошелся с товарищами. Они многое ему объяснили. Тогда он понял, кто повинен в гибели его семьи.

В 1914 году токаря паровозоремонтных мастерских Петра Паршина призвали в армию и с такими же молодыми и крепкими ребятами, как он, погнали на запад. Молодой солдат Паршин писал домой отцу:

«Дорогой папаша Егор Тимофеевич, выйди вечером из хаты на огород и глянь, куда зашло солнце. Вот в той сторонке, только очень далеко, твой сын Петр бьется с немцами, защищая отечество».

Старик Егор Паршин так и делал. Он выходил на огород и смотрел на запад и в ответном письме, слезно умоляя сына беречься, писал:

«Дорогой наш сынок, Петр Егорович, а солнце нынче заходило красное-красное, добре много окунали его в кровищу, и слез наших вкупе, всем миром, мало будет обмыть его. Ночью, бывает, выйдешь на улицу, и часом чудится, будто грохот идет оттель, земля сто-гнет, может быть такое или нет, отпиши...»

И по эту пору хранит отцовы письма Петр Паршин. Давно он о нем ничего не знает...

Когда Устин окончил свое повествование, Паршин сел с ним рядом, и они долго говорили о родных местах, вспоминали знакомые села, события, связанные с крестьянскими волнениями, и помещика Щетинина с его знаменитой псарней.

— Фамилия-то мне ваша знакома, а вот вас-то я не встречал, — сказал Устин с сожалением.

— Да разве таких фамилий мало в Хворостянке, — улыбнулся Паршин и заговорил о другом:—Дни сейчас наступили тревожные, горячие. Мамонтовцы ворвались уже в пределы Тамбовского уезда, нужно подготовиться к отпору, а сил, а времени — маловато.

— Вот-вот! — воскликнул Устин. — Если бы наша разведка сообщила о казаках хоть немного пораньше и донесение было бы доставлено во-время, тогда и полк мог отойти без потерь или изготовиться к бою. А то ведь не ждали. У нас в том месте с силенками жидковато, вот враг прощупал, налетел да и подмял нас.

— Тут дело не столько в полковой разведке, — многозначительно заметил Паршин. — В штабе армии не могли не знать, что Мамонтов копит и формирует силы для прорыва в тыл под самым носом. Значит, энали.

— Стало быть, загвоздка есть, — серьезно проговорил Устин, нахмурясь.

Долго еще беседовали Паршин и Хрущев. Эта первая встреча положила начало их крепкой дружбе.

Тамбов быстро превращался во фронтовой город, и это было необычно и ново. Население встревожилось. Люди ходили вдвое быстрее, куда-то торопились, выезжали. Говорили многое, но с опаской, с оглядкой, всяк свое. В совет укрепленного района ежечасно поступали сведения одно тревожнее другого, и неведомо, через какие щели вырывались они на улицу, искажались и, словно ядовитый дым, ползли по городу.

Устин и Паршин скакали по ровным улицам в совет укрепрайона.

Навстречу попадались группы людей с лопатами и кирками. Одни шли весело, с песнями, другие, конвоируемые красноармейцами, тащились понуро, позвякивая лопатами о мостовую. Некоторые из них отпускали двусмысленные шутки, остроты по адресу останавливающихся прохожих, оживленно беседовали и метали злые, насмешливые взгляды на конвойных.