Виктор Костевич - Подвиг Севастополя 1942. Готенланд

Есть ведь такие вещи, которые не то что Аверину, себе не объяснишь. Вот взять хотя бы тех же поляков. Почему после призыва в тридцать девятом ты, интеллигентный русский юноша, не шовинист какой-то великодержавный и уж точно не большевик или украинский националист узколобый, ты, Алексей Старовольский, у которого в роду со стороны матери в Сибири перебывало столько народу, что иному польскому патриоту и не приснится, ты, весь такой правильный и образованный, не прошибаемый никакой пропагандой, ты – если не радостно, то все ж таки без принуждения и даже не без злорадства – горланил, маршируя в строю, эту песню дурацкую, не забыл? «Сила панская дрогнет и сломится, на штыках наших доблестных рот. Артиллерией, танками, конницей мы проложим дорогу вперед. Белоруссия родная, Украина золотая…» И до сих пор в этом не раскаиваешься и не раскаешься никогда. Потому что крепко засел в памяти этот польский парад на Крещатике и это их торжество от того, что Россия гибнет. Пусть же теперь на шкуре своей испытают, как это невесело – погибать. И бить вас будут вашим же оружием – «Украиной», чьи права на «независимость» во время наступления на Киев продекларировал ваш начальник Пилсудский. А вы как думали – воспользоваться чужой бедой, хапнуть побольше и отсидеться за спиной у Антанты? Не вышло, панове, добро пожаловать в сердечные объятия кремлевских азиатов. А уж потом, в сороковом, когда стали бить по-настоящему, и пошли слухи о новых арестах, и потянулись на восток эшелоны с выселяемыми, никакого злорадства не осталось и вновь залила сердце лютая ненависть ко всем этим, кто изувечив твою страну, принялся теперь за другую.

Да и шут с ними, с поляками, к чему такие сложности. Тут и о многом другом не расскажешь, куда более близком. Например, как после Гражданской, когда все утряслось и России, казалось, не стало, но отец твой, и мать, и ты сам все же остались живы – а вот младшего брата пришлось схоронить, когда среди зимы возвращались из отступления, – после всего этого, стало быть, когда все худо-бедно устроилось и даже был объявлен нэп, людей вдруг стали гнать со службы не только за «политику», но и за незнание нового языка. И отец твой, кто бы мог подумать, вдруг в силу своей начитанности и природного любопытства оказался среди знающих, и потому отчасти привилегированных, хотя картину портило происхождение и боевые заслуги на германской войне. Но ведь должен был кто-то работать за несчастных крестьян, в одночасье делавшихся начальниками и тоже не знавших этого языка, которого вообще никто не знал, кроме поспешно творивших его писак да понаехавших из Польши обманутых галичан. Или как мать твоя устроилась в читальном зале – и ее выкинули оттуда, когда старая жаба Крупская добралась до народных библиотек. Выкинули вместе с Платоном, Достоевским и Тютчевым. И как потом – ты был уже студентом – отца снова арестовали, и как ночами мать не спала, а тебя самого вышвырнули из политехнического. И как спустя два года отца освободили, и потом он молчал месяцами – пока не пришла война.

– Товарищ лейтенант, что с вами? – спросил я Старовольского.

– Ничего, Алексей, все в порядке, – тихо ответил мне он и снова ушел в себя. Думал, должно быть, о прорыве на мыс Херсонес.

И все-таки, как сложно было всё. Нестеренко тогда, правоверного, хоть и честного Нестеренко, без пяти минут коммуниста, прорабатывали за великорусский шовинизм. Впрочем, не арестовали, и ладно. А в Москве – кто бы мог подумать, в Москве – в государственном, в советском театре шла постановка по пьесе их земляка, про это вот самое, что было при гетмане и при Петлюре, и люди шептались: о нас. И пели в компаниях полузабытые песни, вспоминая с тоской что было и то, что уже не вернуть. Но все же на что-то надеялись. «Украинцы» бесились, ездили к усатому, что-то ему доказывали, а он хихикал над ними и отсылал их прочь. А потом опять арестовывали и снова кого-то стреляли.

Трудно быть киевлянином, когда вселенная перевернулась и в ней торжествует подлость.

– Подразделение, стройся, – произнес Старовольский шепотом, когда я разбудил Меликяна с Мухиным, и они, натыкаясь в темноте на стены и друг на друга, собрали свой нехитрый скарб.

Услышав команду, Мухин развеселился и пробормотал:

– В три шеренги.

– Отставить пустые разговоры, – все тем же шепотом отрезал лейтенант. – Подтянулись, животы убрали.

– Ага, есть что убирать, – продолжал комментировать Мухин. Старовольский пока не сердился, а тоже проявлял веселость.