Виктор Костевич - Подвиг Севастополя 1942. Готенланд

Жителей не было видно. После случившегося сегодня они долго не высунутся наружу без крайней необходимости. Да и раньше нечасто выныривали из невзрачных своих домишек. Поразительно, что Клавдия решилась выйти вместе со мною – одним из этих, из непрошеных, гостей.

Правда, неподалеку, за оградой, торчал позавчерашний дед, с черной бороденкой, в пиджаке и кепке. Он пялился в нашу сторону и скалился знакомой приторной улыбкой – Вегнеру, Главачеку, прочим. На лице сияло сочувствие делу империи и восхищение ее прекрасными солдатами. Но когда старикашка заметил меня, колючие глазенки сверкнули злорадством. Он явно меня запомнил – и желал мне всего наихудшего. Понимая, что его желания имеют прекрасные шансы сбыться.

Середина июня 1942 года

Проснувшись рано утром, я долго разговаривал с Надей. Она сидела возле кровати, на табурете, в том самом платьице в синий горошек, в котором гуляла со мной по Симферополю, в тех самых сандалиях. Темные волосы были слегка завиты, в глазах таились грусть и нежность.

«Тебе очень плохо, Флавио?» – спросила она меня. «Хуже не бывает, – прошептал я в ответ. – То есть бывает, но у меня не бывало ни разу». – «Надо просто перетерпеть. И тогда будет хорошо». – «Конечно, будет хорошо». – «Ты очень любишь Валю?» – «Очень. И тебя люблю». – «Но по-другому». – «Наверно». – «Ты устал?» – «Чертовски». – «Но когда-нибудь это кончится…» – «Разумеется». – «А еще раньше ты уедешь домой». – «Уеду». – «У тебя есть жена?» – «Увы». – «Почему «увы»? Так нельзя говорить о женах…» – «О моей можно». – «Нельзя. Как ты думаешь, чем она сейчас занимается?»

Часы показывали пять. В Милане была глубокая ночь, Елена вернулась из ресторана. Я смело предположил: «Скорее всего любовью. С нашим редактором или с кем-нибудь еще. У нее ухажеров хватает». – «Ты злой». – «Станешь тут злым». – «Сам ты тоже не ангел… Любишь сразу двух». – «Но сплю, между прочим, с одной». – «Потому, что я бы тебе не позволила». – «А я бы не захотел». – «Ах так!» Она рассмеялась и шлепнула меня по предплечью.

«Знаешь, Флавио, я так рада, что встретила тебя в Ялте. Если бы ты приехал раньше…» – «И что бы было, если б я приехал раньше?» – «Ничего. Просто я бы не так грустила». – «А куда подевалась Валя?» – «Она скоро должна прийти. Представляешь, она постоянно думает о тебе. Все уши прожужжала. Хорошо хоть без подробностей». – «Подробности довольно интересны». – «Молчи, макаронник!» И снова мягко меня ударила по поросшей черным волосом средиземноморской руке. Невинный повод прикоснуться к мужчине. Не такому великому самцу, как дуче, но все же кое-что собой представляющему. Мне было приятно.

Я попросил: «Расскажи о себе. Я ничего ведь не знаю. Ни о твоих родителях, ни о друзьях. Ты любила кого-нибудь, любишь?» – «Любила. Только он погиб. На Перекопе, в прошлом году, когда немцы прорвались в Крым». – «Прости меня». – «За что? Ты совершенно ни при чем». – «При чем, ты знаешь». Она помолчала. Потом шепнула: «Не будем об этом, ладно?» – «Хорошо, об этом не будем. А о чем?» – «Не знаю. Скажи мне, я красивая?» – «Очень красивая». Я ощутил неподобающее напряжение и постарался повернуться так, чтобы не топорщилось одеяло. Она рассмеялась. «Какие вы смешные». – «Кто – мы?» – «Мужчины». – «Что ты имеешь в виду? Поделись-ка опытом».

Она не ответила. Вместо этого спросила: «Флавио, а сколько тебе лет?» – «Поэты столько не живут. Но я прозаик, мне можно. Сорок». Она улыбнулась. «А твой Грубер – он какой?» – «Что ты имеешь в виду? Как мужчина?» – «Да нет. Он фашист?» – «Во-первых, не фашист, а национал-социалист. Фашист – это я». – «Какой же ты фашист? Ты хороший. Добрый». – «Грубер тоже незлой. Так, самую малость. Хотя не знаю. Странный он. Я до сих пор его не понял». – «Мне кажется, он фашист». – «Я же сказал тебе, национал-социалист. Фашисты – в Италии, а в Германии – нацисты». – «Какая разница?» – «В принципе, особенной нет. Но они гораздо хуже. Мы больше похожи на хулиганов, иногда на бандитов, а они…» – «Ну? На кого похожи они?» – «Ты сама всё знаешь. Но нас это не оправдывает. Мы вместе с ними. Поняла? И вообще, не распускай с кем попало язык, я очень тебя прошу. Я страшно боюсь за тебя». – «Хорошо. Просто я очень верю тебе, Флавио. Ты такой… Я даже не знаю какой». – «Спасибо».

Она встала и вышла из комнаты, махнув на прощанье рукой. А я заснул и проспал до семи.

Диалоги подобного рода мне были привычны с детства. Мальчик с воображением, я вел их с Бонапартом, Мадзини, Гарибальди, Макиавелли и королем Сицилийским Манфредом. Мы говорили, конечно, совсем о других вещах, ребенком я был менее лиричен. Бонапарту как президенту Итальянской Республики и королю Италии я объяснял новейшее политическое устройство (он искренне удивлялся, почему оба Виктора-Эммануила и Умберто I так церемонятся с «узником Ватикана»). С Макиавелли мы обсуждали политические нравы. Он находил парламентарную систему недостаточно эффективной, а я доказывал флорентийцу преимущества либерализма и человеколюбия. (Подозреваю, что режим, установившийся позднее, пришелся бы ему по вкусу в гораздо большей степени – но я к тому времени вырос и вел внутренний диалог исключительно с девушками, с которыми не успел добиться удовлетворительной степени близости.) Манфред был опечален судьбой Конрадина и радовался Сицилийской вечерне, находя ее достойной расплатой за себя и своего германского племянника. Мадзини восхищался аэропланами, электричеством и развитием школьной системы. Гарибальди напряженно прикидывал, что даст Италии участие в войне на стороне Антанты, а что – на стороне Центральных держав. В четырнадцатом году он вопреки своей натуре выражал определенный пацифизм, но затем, не без влияния редактора «Аванти», мы оба стали более воинственны. Если сторонником интервенции вдруг сделался социалист, то нам с Джузеппе велел сам Господь – ведь я был достаточно юн и мог не опасаться призыва. Однако в восемнадцатом матушке стало казаться, что дело как-то слишком затянулось. Немцы снова наступали на Париж, нехорошо вели себя на Пьяве, а мне уже исполнилось шестнадцать.