Виктор Костевич - Подвиг Севастополя 1942. Готенланд

Есть, разумеется, кино с его зримыми образами (мне однажды, после Абиссинии, предложили состряпать сценарий). Но специфические трудности найдутся и там. Молодые люди в одинаковой одежде, полголовы под каской, лиц порой не разглядеть, бегают, ползают, стонут (если позволит цензура). В самом маленьком подразделении их больше, чем нужно для развития сюжета, в то время как другие герои, тоже нужные, могут запросто находиться в других частях, штабах и так далее. В итоге наряду с нужными появится масса ненужных, но неизбежных персонажей – во имя пресловутой жизненной правды – а на деле ради банальной узнаваемости, чтобы какой-нибудь каптенармус после сеанса не возопил: почему в роте нет каптенармуса? И все они, повторяю, одинаково одеты (зрители не очень разбираются в петлицах, нашивках и званиях). А если это элитное подразделение, в котором все как на подбор? Одного роста и практически на одно лицо. Высокие голубоглазые блондины с типовыми нордическими носами. Таращиться на них быстро осточертеет даже самой большой любительнице мальчиков в униформе. И чем ближе к правде всё это будет снято, тем будет скучнее смотреть. Вот они выходят на рубеж атаки, обмениваются малопонятными для зрителя знаками, исчезают в дыму, появляются, стреляют, исчезают, появляются, обмениваются, стреляют, падают, героически умирают (без мук или в муках, что опять-таки зависит от цензуры).

И самое главное – в чем конфликт? Когда все делают одно и то же великое дело? Конфликт с врагом – это понятно, но где тот конфликт, что толкает вперед сюжет? И в чем состоит сюжет? В рытье окопов? В подвигах? (Если фильм будет сплошь состоять из подвигов, подвиг утратит свою уникальность, сделается чем-то обыденным, скучным – или просто неправдоподобным.) Быть может, в приеме пищи? В отправлении естественных надобностей? В пьянках между боями?

И где основной движитель любого сюжета – любовь? Женщин-то рядом нет. В этом смысле, между прочим, русским легче. У них военных дам хватает. При случае их западные союзники, делая фильм о восточных братьях по оружию, смогли бы снять совокупление в грязном окопе, в перерыве между убийствами немецких солдат (когда наконец получат дозволение снимать половые акты; тонко же, по-хемингуэевски, намекнуть возможно и сейчас). Такого рода эпизодик обеспечит долю чувственности, а заодно покажет степень русского свинства – ведь когда-нибудь американцы могут снова поссориться с русскими.

На женской почве у русских наверняка имеют место роковые страсти – измена, ревность, соперничество. Что, если снять дуэль двух красных офицеров из снайперских винтовок? Между тем у немцев нет даже такого. Разве что показать офицерский бордель. Или убийство отпускником неверной супруги. Вместе с любовником, желательно одной пулей. Разумеется, после войны, когда цензура смягчится.

Многое позволит со временем рост технических возможностей и ослабление давления на кинопроизводство. Этого вам еще никто не показывал… Оторванных рук, оторванных ног, оторванных голов. Настоящего воздушного боя с летящими в зрителя пулеметными трассами. Настоящего наезда танком на раненого солдата. Настоящего взрыва эсминца – полкинозала пойдет ходуном. Настоящего удара штыком – так, чтобы всё наружу. Но ведь настанет день, когда покажут всё. И что тогда?

Этим мыслям я предавался, сидя в «Хейнкеле-111», поднявшемся с аэродрома в Сарабузе тринадцатого июня сорок второго года. Пилот и штурман двухмоторного бомбардировщика были знакомы Груберу по польской кампании, и зондерфюреру не составило труда упросить их взять меня на воздушную прогулку над Севастополем. Авианачальство не возражало. Итальянский корреспондент, собравшийся писать о немецких летчиках, вызывал сугубо положительные эмоции. «Мы бы еще подумали раньше, когда существовала опасность встречи с русскими истребителями, но теперь она сделалась практически нулевой – они буквально разрываются между необходимостью прикрывать свои войска и отбиваться от наших «Мессершмиттов».

То, что я видел сейчас, смотрелось бы совсем неплохо в кинозале – особенно в цвете. Сначала разбег по зеленой, но уже начинавшей желтеть траве, взлет, и спустя пару минут – восхитительная панорама Крыма. Степь, лесистые предгорья, узенькая ленточка Салгира. И море, тускло серебрящееся вдали, по правую руку – я замечал его, когда машина кренилась на правое крыло.

Я услышал в шлемофоне голос командира (его звали Францем Герлахом, он был молод, спортивен и выглядел американским playboy'ем).