Виктор Костевич - Подвиг Севастополя 1942. Готенланд

Он отошел к печке, и вскоре по вагону разнесся аромат, напоминавшей о доме. Но покуда поезд не тронулся, к кофе никто не прикоснулся. Когда мы наконец расселись с кружками в руках, разговор зашел, конечно же, о бандах.

– Тут этого дерьма полным-полно, – делился с нами унтер, прежде служивший в Ровно, одном из главных здешних городов, и направлявшийся теперь в свою часть под Харьковом. – И чтобы разобраться, кто за кого, надо быть самим Риббентропом. Одни называют себя советскими, другие – польскими, и все ведут свою политику.

– Плевать я хотел на их политику, меня больше интересует их отношение к железной дороге, – заметил Дидье.

– Диверсанты они и есть диверсанты. Случается, рвут, – ответил унтер коротко.

– А как рвут: с поездами или без?

– Это уж как получится. Ясное дело, с поездами приятнее. Особенно если с отпускниками.

От шутки каждый невольно притих. Подпрыгивание вагона на стыках сделалось ощутимее, налицо был случай, когда опасность с полным основанием ощущается именно задом. Если честно, так себе чувство.

– Обойдется, – заметил некий фаталист, невидимый в темноте. – На все составы у них ни сил, ни взрывчатки не хватит. Железнодорожная охрана опять же. Положат, как тех, что сегодня.

Это не успокоило.

– И ведь наверняка предпочитают ближе к ночи действовать, – предположил Клаус, вглядываясь в густеющую темноту, в которой растворялся лес, огороженный от полотна широкой полосой отчуждения. Помолчав, добавил:

– Может, еще кофейку?

– Ага, на ночь оно в самый раз, – то ли поддержал, то ли пошутил Дидье. – Чтоб диверсанта не проморгать.

Унтер решил сменить тему разговора:

– А вот русские, я слышал, опять наступают.

– Далеко не продвинутся. Им снова наваляли под Демянском.

Мне удалось уснуть лишь под самое утро, когда за окном тоскливо забрезжил рассвет.

На станции Фастов я и Дидье покинули вагон. Клаус, унтер и другие попутчики продолжили путь до Киева, чтобы там пересесть на поезд, следовавший до Харькова, а мы покатили в Днепропетровск, где нам предстояло свернуть на юг. «Еще денек, и мы дома, – мрачно сказал Дидье, распечатывая пачку «Голуаз», дружески подаренную Клаусом. – Закуришь?» Я повертел головой.

На следующий день, ясный, солнечный и по-южному теплый, мы с десятками других солдат – побывавших в отпуске, выписанных из госпиталей, а то и вовсе только что призванных на службу – высыпали на станции посреди степи, согласно полученному в Фастове предписанию. Находившиеся там чины военной полиции объявили, что нас ждет дивизионный учебный лагерь. «Вот, оказывается, чего нам не хватало, – сказал Дидье. – Мы им фронтовики или щенята сопливые?» Кто-то разумно заметил: «Зато не сразу в окопы, разве плохо?» Дидье сплюнул в пыль и принялся пристраивать на ранец ставшую ненужной шинель.

Подъехавший к станции мотоциклист указал нам дорогу и в облаке пыли укатил восвояси. Жандармы проследили, чтоб никто не задерживался. Десяток минут спустя, растянувшись нестройной колонной, мы двинулись в сторону лагеря. До него оставалось километров пять ходу по раздолбанной белой грунтовке.

Пристанционный поселок, через который мы шли первую четверть часа, поначалу казался совершенно безлюдным. Однако вскоре на наличие населения указала установленная посреди пустынной площади и охраняемая русским полицейским виселица с десятком подвешенных к перекладине мужчин и женщин. Со связанными за спиной руками и, как водится, снабженных фанерными табличками, указующими на причину сурового наказания. На одной, свисавшей с шеи немолодой сухопарой тетки, я разобрал кириллическую надпись «САБОТАЖ».

– Пошла восточная экзотика, – прокомментировал Дидье и недовольно обратил лицо в противоположную сторону. Я поступил точно так же, лишь ненадолго задержавшись на прочих табличках. Реакция новобранцев заметно разнилась – если одни не могли оторвать от жуткого зрелища глаз, то другие поспешно отворачивались, словно от чего-то неприличного, на что до определенного возраста категорически не следует смотреть. «Привыкнете», – подумал я с не свойственным мне злорадством. Потом отметил, что не ужаснулся этой мысли, что дополнительный раз подтверждает, какой аморальной амебой я стал – хотя дело не в амебности и не аморальности, а в том, что душа обрастает защитной коркой, вот и моя обросла.

Мыслями о корке отделаться не удалось. Невесть откуда на пути нашей колонны возникли двое лейтенантов-танкистов, совсем еще молодых и розовощеких, и обратились они не к кому-нибудь, а ко мне.