Николай Внуков - Когда гремели пушки

— Какая, к дьяволу, операция, — чертыхнулся врач. — Ничего не было. Когда мы сообщили сержанту, что ему придется задержаться в госпитале, он только замахал своими огромными ручищами. А потом сказал: «Правильно говорил командующий: не в красоте счастье. Главное — врага бить покрепче, поскорее прогнать его с нашей земли, остальное само приложится. А девушки… Пусть полюбят и в рубцах. Стыдиться мне нечего». И вскоре выписался. А спустя неделю отличился в жарком бою и был представлен к новой награде.

Не знаю, где ты теперь, гвардеец Василий Мокин? Только уверен, что любят тебя и со шрамами на лице — боевыми отметинами мужества и отваги.

И если начинают при мне спорить, выяснять, в чем подлинная красота человека, я вспоминаю сержанта Василия Мокина.

Была в суровые военные дни у бойцов Ленинградского фронта особая тема разговоров — о детях блокадного города. Каково им там, в кольце окружения, под фашистскими бомбами и снарядами?

А питомцы детских садов по нескольку раз топали ночью в бомбоубежища, стараясь не плакать, рисовали танки и самолеты, а каждого военного первым делом спрашивали: «Сколько ты убил фашистов?»

В те дни кто-то привез на фронт историю об устной анкете, которую провели среди семерых малышей: кем они хотят быть? Шестеро заявили: моряками, летчиками, танкистами. Седьмой ответил категорически — поваром…

Сохранилась в моем блокноте и такая запись.

«Маленькая девочка рассказывает: «Бабушка стала меня кормить и спрашивает: «А что ты, Ниночка, любишь больше всего?..» Я отвечаю: «Конечно, отбой воздушной тревоги». Бабушка говорит: «Правильно, правильно. Я тоже… А теперь, знаешь что, оставим-ка мы этот кусочек хлеба на вечер — больше сегодня не будет». Я только собралась заплакать, а бабушка вдруг подняла руки и замолилась: «О господи! Мне бы еще дожить до такого счастливого дня, когда ты будешь снова капризничать и от еды оказываться…»

Из уст в уста передавались тогда короткие ребячьи диалоги — своеобразные отклики на грозные события. Мой блокнот сохранил некоторые из них.

«Я говорю Вове:

— Ты будешь немецкий бомбардировщик.

А он:

— Не буду.

А я ему:

— Ты не плачь, Вова. Ты только временно будешь немецкий бомбардировщик, а потом будешь советский бомбардировщик».

«Видишь, какую мне папа куклу прислал. Буду беречь ее как зенитку ока».

«Мне теперь стало веселее в квартире: мы весь день вдвоем с Женей. Ее к нам эвакуировали с улицы Стачек».

«А по-моему, Петька, на мосту нечего бояться артобстрела. Это когда еще фашист прицелится в мост. А в воду снаряд упадет — только забрызгает. Вытрись — и иди дальше…»

Знаете ли вы, друзья, чем бывала для фронтовика весточка из тыла, особенно — приятная весточка? Письмо из дому не только разжигало желание крепче громить врага, но и придавало силы, чтобы сделать это скорее.

В одной из центральных газет как-то привели имя и фамилию боевого разведчика, не получающего писем, указали номер его полевой почты. И пошло-поехало. Вскоре вручили ему пачечку корреспонденции, потом пачку, потом письмоносец высыпал ему целую сумку, затем стали приносить весточки неизвестных друзей мешками. Всего прибыло более десяти тысяч посланий — так горячо откликнулись люди на короткое газетное сообщение.

Разные шли письма на фронт, и, вероятно, о многих можно было бы рассказать интересные истории.

Как и другие ленинградские работницы, отправила на фронт письмецо и Марья Васильевна, подписалась: «Маша». Шел этой Маше 68-й годок. Но она не собиралась сдаваться. От эвакуации отказалась. Законно гордилась тем, что сыновья и внуки на фронте, а ее труд пригодился в осажденном городе. В домоуправлении теперь частенько обращались к ней. Не одному дистрофику помогла она закрепиться на этом свете — приносила хлебный паек, топила, убирала. И все — безвозмездно. Или, как сказали бы сегодня, на общественных началах.

Ответил на письмо Марье Васильевне сержант Георгий Захаров. Спасибо, мол, за теплую весточку, только хотелось бы поподробнее узнать, с кем имею честь… Хотя тут же сержант добавлял, что и так ясно себе представляет Машеньку. «Лет девятнадцати от роду, стройная, как все ленинградки, голубоглазая и вообще красивая». Подписался он: «Геша».

Марья Васильевна решила не разочаровывать романтичного Гешу. Сообщила, что он угадал и возраст ее, и стройность фигуры, и даже цвет глаз. А насчет красоты ей трудно определить — при встрече сам убедится.