Сергей Баруздин - Тася

Они ехали час или больше по снежным, окаменелым морозным дорогам. Машину трясло, заносило то вправо, то влево, то она совсем останавливалась: впереди — скопления войск, шофер ожидал очереди.

…В палате оказалось пять коек. Трое девушек с ранениями, одна, правда, уже женщина, пожилая, говорят жена начштаба армии, как и Тася — с родами, но еще не разрешившаяся, и вот она. Говорить о своем почему-то стеснялись, и все если и говорили, то о птицах этих, которые прилетали на подоконник и еще садились на соседние ветки и дальние лапы елей, если, конечно, был день, когда и с койки все видно.

Спорили о повадках синиц. Кто-то вспоминал, что синицы любят сало, и потом все гадали, где раздобыть кусочек сала и повесить его через форточку на нитке.

— Вот уж они обрадуются, — говорили, — повиснут на нитке, как циркачи какие, и давай клевать, клевать.

Синиц часто спугивала с подоконника не только серые, непонятные птицы, а и обычные воробьи. Их было много — активных, взъерошенных, злых. Как-то Тася увидела, как согнали воробьи с подоконника синиц, вспомнила.

— Девочки, — сказала она, — а знаете, я читала когда-то об этом, не помню только кого. Но вот так приблизительно:

«Слышал, я: в далеком детстве от бабушки своей сказку о синице, которая за морем в клетке жила. И вот вырвалась раз та синица на волю из клетки и так быстро полетела к родному гнезду, что не рассчитала своих сил, не долетела до знакомого берега — упала в синее море. Упала, но сердце ее горело таким сильным огнем, что огонь этот высушил синее море. И спаслась синица и до родины своей, до гнезда своего долетела!..

И я люблю этих птиц — синиц. Каждую зиму, когда трудно бывает с кормом, я через форточку сыплю на подоконник хлебные крошки и зерна, если они есть под рукой. Корм зовет синиц, и они прилетают ко мне на подоконник. Но прилетают не только синицы, а и воробьи, гнездящиеся под теплой крышей дома и в чужих скворечниках. Они уже тут как тут.

Мне не жалко хлеба и зерен. Я добрый. Но не люблю я воробьев за нахальство: стоит только одному-двум сесть на подоконник, как на их чириканье слетается целая стая. А ведь прожорливые, жирные хамы выживают тихих, уступчивых синиц. И так день за днем».

Все, — сказала Тася. — Дальше не помню. А вот это почему-то запомнилось…

— Если б так только у синиц было! — сказала одна из девушек.

Потом все ломали голову по поводу серых птиц с рыжими боками и длинными клювами, и каждая из обитательниц палаты высказывала свое:

— Мухоловки!

— Не должно их вроде быть зимой, по такому морозу.

— Это, скорей, эти самые, как их, трясогузки!

— Трясогузки разве такие?

— Дятлы не могут быть?

— Какие ж это дятлы?

Тася немного, совсем, пожалуй, немного знала о птицах. И, конечно, это были не мухоловки, и не трясогузки, и не дятлы. И она возразила бы… Но все лежавшие в палате были старше ее. И… Она просто не знала названия этой серой с рыжими боками птицы.

Чтобы как-то поддержать разговор и просто переключить бессмысленный спор, она спросила своих соседок:

— Скажите, а кто это Пу-И?

— Кто? Кто?

Кажется, все удивились. А ей казалось, что все должны знать.

— Нет, я просто по радио передачу слышала: «Пу-И — ненавистный император Маньчжоу-Го».

— А где это, Маньчжоу-Го?

— Что-то не слышала!

— Государство, что ли?

Тася сама толком не знала. Подумала, сказала:

— Маньчжоу-Го — это где-нибудь в Маньчжурии, наверно. — Потом вспомнила ту же передачу в кабинете генерала Кучина. — Да, конечно, в Маньчжурии…

В общем, говорили, спорили, доказывали что-то друг другу, хотя и забавно это было: каждая-то думает совсем о другом, и время не то — война, и никто не имеет ни малейшего представления о том, о чем, говорит и спорит.

Вот и Тася.

«Странно, — думала она, — что и в школе училась, и отметки хорошие приносила, а ничего толком не знаю. До сих пор не знаю. Как дерево какое от другого отличить — не знаю. Какие птицы водятся в лесах — не знаю. Что такое болото, а что такое топь — не знаю. И с немецким — через пень-колоду… А ведь нужно все это человеку, как нужно! И не просто в войну, тут сама война научить сможет, хочешь не хочешь, научит, а и так. Ничего мы толком не знаем: ни лесов, ни полей, ни трав, ни узоров на избах, ни птиц, ни зверей, ни насекомых… А ведь все земля твоя, Россия, Родина, о которой столько пышных слов и частых разговоров, что привыкаешь к ним и пропускаешь мимо уха. Война пришла и пробудила то, о чем мало говорили, а если и говорили, то не теми словами. А ведь были Фет, Блок, Есенин, не говоря уже о Пушкине, Лермонтове и Некрасове. И потом — Асеев, Багрицкий, Маяковский… И после них… Были и находили, находят слова… А мы, живущие после них и с ними, не можем сосны от ели отличить, синицы от мухоловок, дома от избы…»