Виктор Кондратенко - Полюшко-поле

Подняв шлагбаум, старший полицейский задержал Кролика.

— Не можно с баклажкой в Переяслав на сборы, не можно!

Кролику пришлось отстегнуть от пояса флягу. Она пошла по рукам довольных патрулей.

— Ну, иди, чего стал. — Старший полицейский подтолкнул Кролика прикладом.

Достаточно было нашим разведчикам окинуть село взглядом, чтобы убедиться в правоте слов старосты. Да, то была не пьяная болтовня. Вся Бабачиха забита пехотой, танками, пушками, грузовиками. Превращена немцами в военный лагерь. В садах дымились походные кухни, сверкали костры, на которых солдаты дружно осмаливали свиные туши. На траве лежали ощипанные гуси. К серо-зеленым мундирам, словно густая паутина, пристал белый пух.

Уже вечерело, когда разведчики подошли к Переяславу и на его пыльной окраине увидели ту же картину — военный лагерь.

— Надо смываться. Немцы беспечны. Главное — не наткнуться на полицаев, — сказал товарищам Пляшечник и свернул в переулок.

В Переяславе немцы готовились к выступлению и не обращали внимания на прохожих. Маленький глухой переулок, пожалуй, был единственным местом, свободным от фашистских войск. Он вывел разведчиков на берег почти пересохшей речушки, и они по песчаному руслу ушли в камышовые заросли.

С первой звездой старшина Пляшечник повел разведывательную группу на запад. Автомобильные фары и костры служили в степи маяками. Они помогали разведчикам обойти Бабачиху и двигаться дальше по хлебам, не приближаясь к опасному Переяславскому шляху и одновременно не теряя из виду этот отличный ориентир.

Пляшечник давно не помнил такого ночного марша. В дороге он опасался, выдержит ли Нина эти бешеные броски по хлебам. Но она оказалась настоящим ходоком, проворным, быстрым. Ранним утром они сделали в овраге один-единственный привал. Пляшечник не сомневался в том, что разведка удалась. Остался последний переход — форсирование старого торфяника, а там уже лес, и можно палку добросить до лагеря. Осмотревшись, они вышли на тропку. Тихо. Кругом ни души. Только серая чайка с криком носится над бровкой: где-то, видно, ее гнездо, и птица вьется, прямо-таки нависает над головой.

Белыми цветами усеяно темное зеркало старого торфяника. Узкая бровка еще покрыта на удивление сочной травой и зеленой стрелкой уходит в пожелтевшие камыши. Нежно шелестят мохнатые кисточки. Только крик чайки все отчаянней и тревожней — так и падает ковшиком, так и плачет над черной водой. И вдруг затрещали желтые камыши, да так, что чайка метнулась ввысь и где-то в небе прозвучал ее печальный крик.

— Ну, здравствуй, племяш! Быстро ты обернулся… В Переяславе успел побывать… Я тебе говорил: под землей найду, если обманешь. Придется тебя, племяш, разменять на мелкую монету. — С этими словами староста Кваша вышел из камышей и вскинул карабин. Вслед за ним на бровку ступили его молчаливые сыновья и пять немецких автоматчиков в пятнистых лягушечьих маскхалатах.

— Что, племяш, принес червонцы?! Комиссариком оказался?

— А ты, немецкий холуй, думал озолотиться?! Плевал я на твою поганую пулю.

— Я тебя плеточкой запорю, отбивную котлету сначала сделаю, — подступал Кваша.

— Эх ты, «ласточка, пой, сердце успокой», — передразнил Квашу Иван.

— Я тебе покажу, сукин сын, «ласточка, пой», — вскипел староста и, опустив карабин, взмахнул плеткой.

Но удара не последовало. Стоявший в сторонке Кролик сделал пружинистый прыжок и каким-то необыкновенно ловким, точно рассчитанным движением вырвал у Кваши винтовку. И в ту же секунду он сделал два выпада и, как молнией, поразил штыком чубатого сына старосты и одного лягушатника.

Ударом кулака Бугай сшиб с ног младшего сына старосты и, завладев его карабином, бросился на помощь Кролику, который, работая штыком и прикладом, гнал в камышовые заросли ревущих быками немцев. Теперь Иван мог оценить чемпионские удары Кролика. Винтовка в его руках так и летала. Выпад — блеск штыка, взмах — удар приклада, и уже лягушатники качаются в траве.

Кролик остановился у камышовой заросли. Дал по двум бегущим немцам несколько выстрелов. Оглянулся лихой боец, хотел что-то крикнуть на радостях своим товарищам. Как вдруг из-за плеса вороном каркнул немецкий пулемет. Схватился Кролик за грудь, и показалось товарищам, будто в его руках затрепетал на ветру красный платок. Видно, все еще не веря в смертельную рану, словно пробуя свои силы, сделал он несколько шатких шагов и, падая на тропку, только и успел сказать: