Эдуард Дворкин - Кривые деревья

Мужская голова, которую, забывшись, в пушкинской манере набрасывала она на полях — и этот человек за кафедрой, что рассуждал о собаках… сомнений быть не смогло!.. Те же густые вьющиеся волосы, изумительный прямой нос, необыкновенные, проникающие глаза!.. Разве что наяву, в реальном своем обличье он оказался еще прекрасней и желаннее.

Но кто поверит ей?

— Быть такого не может? — заявят и самые терпеливые из читателей. — Полно потчевать нас сказками — наелись до отвала! Благодарим покорно! Бросим-ка мы лучше сей опус в огонь да и полистаем что-нибудь душеполезное. Того же Маркевича…

Впрочем, как знать — до читателя еще нужно дожить.

Пока же молодую женщину бросало в жар и холод, на лбу выступила испарина, спина, напротив, покрылась знобкою гусиной кожей — руки, однако, споро заканчивали необходимое. Концы не выдержавшей бельевой резинки были пойманы в прорези материи, стянуты вместе и схвачены по случаю оказавшейся в ридикюле английской булавкой.

Признаться, она и думать забыла о предсказании, вытянутом старым попугаем, и вот — на тебе, сбылось! — едва ли не сбросила панталоны при всем честном народе.

«…резинка лопнет, — воочию увиделись Любови Яковлевне те несколько коротких фиолетовых строк. — Впереди суровые испытания и большая любовь».

Что ж, суровых испытаний выпало ей предостаточно.

Большая любовь?!

Поднявшись с сиденья, она тщательно оправила платье, сполоснула руки, оглядела себя в зеркалах, подвила указательным пальцем опустившуюся несимметричную буклю.

Нужно было выходить.

Медленно потянула она застекленную белую дверь, осторожно высунула голову, посмотрела, как при переходе улицы, вначале налево — слава богу, свидетелей казуса нет! — повела шеей направо… и осталась пригвожденной к месту.

ОН стоял в двух шагах.

Взгляд цветущего мужчины встретился со взором молодой женщины.

Сверкнула молния. Загремел гром. С лязгом и скрежетом разверзлись небеса. Пронзительно запели трубы. Грянула в сто тысяч ангельских глоток божественная аллилуйя. Просыпались потоки манны. Абсолютная Истина и Полная Монополия на нее открылись Любови Яковлевне и тут же сокрылись от нее, содрогнувшейся и просветленной.

В воздухе разливался густой аромат райских кущей.

— У вас… с вами все в порядке? — услышала молодая писательница невыразимо прекрасный баритон.

— У меня… со мною… да… пожалуй, — хрипло отвечал кто-то за Любовь Яковлевну. — Что же… выходит — вы существуете?

— Полагаю — я мыслю. — Чарующая улыбка промелькнула на прекраснейшем из лиц. Тут же он сделался серьезным. — Мне показалось — что-то взорвалось. Время сейчас неспокойное… Так вы не пострадали?

Он был, скорее всего, несколькими годами старше ее, невысокого росту, изящно сложенный, в бархатном сюртуке и белом жилете с черным шелковым галстуком — все так, как представлялось ей в мечтаниях. Но откуда в конце зимы этот густой тропический загар?

— Позвольте представиться. — Красиво склонив голову, он стукнул каблуками. — Николай Николаевич. Миклухо-Маклай.

Механически назвавшись в ответ, Любовь Яковлевна высунула из-за створки руку, и он грациозно приложился к ней губами.

— Вы, стало быть, специалист по собакам? — по-прежнему не могла она сдвинуться с места.

— Вовсе нет. Некоторым образом, я путешественник, а собаки — так, к слову…

Какие-то рослые сухопарые дамы в синих чулках и с глобусами за плечами вознамерились попасть в перегороженный Любовью Яковлевной проем. Вынужденная пропустить их, молодая женщина вышла в вестибюль.

— Получается… из-за меня сорвалась лекция? — Так не похожая на себя молодая писательница топталась на месте.

— Отчего же… я как раз собирался заканчивать…

Дверь уборной, открывшись, уперлась Любови Яковлевне в спину. Вышедшие сухопарые дамы по-прежнему были в синих чулках, но уже без глобусов. Апоплексического сложения человек, смутно знакомый, с огромным угреватым носом и нафабренными черными усами, скрипяще прошествовал мимо и пронзил Любовь Яковлевну жгучим взглядом.

— Однако здесь становится душно! — Чудесный Николай Николаевич провел платком по лбу. — Что если нам переменить место?

«Это как сон, — думала молодая писательница, — сейчас перевернусь на другой бок — и все исчезнет. Будет комната на Эртелевом, мягкая перина, тонкие простыни, слабый огонек ночника в изголовии кровати, блики на темных стенах, крик будочника за окнами и грусть по далекому и несбыточному…»