Виктор Шепило - Ночь на площади искусств

Площадь замерла, словно в параличе, но вскоре совершенно ошалевшие зрители подняли свой рев и визг. Площадь приветствовала своих новых кумиров! Да, это была настоящая победа! Давно ожидали потрясения, и оно явилось! Деревянная эстрада шаталась под артистами, словно на волнах Карибского моря. Били барабаны, трубили фанфары. Взлетали разноцветные праздничные ракеты. Все шумело, плясало, ликовало!

Еще во время последнего номера, тараня толпу и орудуя руками и ногами, словно металлическими поршнями, прорвался к эстраде и вскарабкался на нее Карлик с совершенно безумными восторженными глазами. На теле кривоногого ребенка добрым арбузом сидела огромная голова с квадратным лбом и крохотными, словно китайские пельмени, ушами. Сняв брезентовую зеленую панаму, Карлик неистово размахивал ею, извивался в дикарском танце, свистел и корчил рожи, тем самым якобы подбадривая выступающих. Затем он низко раскланивался, словно равноценный участник представления, и зрители бросали в его панаму деньги, конфеты и прочее угощение. Несколько раз Карлик высыпал это на эстраду около артистов. Аплодисменты и ликование не смолкали. Карлик в восторге принялся подбрасывать панаму вверх, и вдруг пеликан перехватил ее в воздухе своим сачком, нехотя пожевал и с силой выплюнул. Всеобщему восторгу не было предела. Карлику передали жеваную панаму, он напялил ее и состроил кислую, обиженную мину. Покуда Гендель Второй настраивал банджо, Карлик стал снимать ботинок, очевидно, желая теперь подбросить его… Но тут представление было остановлено.

Полиции явно не понравилась «Стопроцентная откровенность». В ней, как выяснилось позднее, уловили не эротический, а политический подтекст. Якобы Гендель Второй выкрикивал не совсем пристойные призывы, а пеликан, как бы в знак солидарности и протеста одновременно, бил своим мощным клювом по микрофону, намекая тем самым на поддержку назревающих политических волнений. Выступление остановили и артистам предложили пройти в полицейский участок.

Карлик первым кинулся в защиту Генделя Второго и пеликана. Он кричал, что прерванное выступление — это заря великой правды. Только стопроцентной откровенностью можно потрясти современную анемичную публику. А если полицию смущает дух эротики, то пора уже уразуметь, что любая музыка есть не что иное, как узаконенная порнография. Но всем было ясно, что причина здесь не в эротике, а в политике. Власти испугались слишком бурной реакции площади. Так сказать, неуправляемости толпы. Трусы! Жалкие перестраховщики! Сержант Вилли обозвал Карлика коротышкой, легко и небрежно оттолкнул в сторону, пригрозил, что и его отведет в участок. Карлик притворно заплакал — но не потому, что боялся привода в участок, а потому, что такое бездуховное и невежественное создание, как полицейский сержант, имеет право всенародно оскорблять его и толкать.

— Он и не догадывается, какая чуткая, ранимая душа живет в моем маленьком теле! — кричал в толпу Карлик, — Сержант, мне жаль твою несчастную матушку, произведшую на свет такое примитивное создание, которое из всех достижений человечества выбрало для себя лишь наручники да резиновую дубинку. О, если б ты знал, сержант, как я теперь счастлив и свободен! Я способен размышлять о Вселенной, и она наполняет меня всего! Я парю над всеми полицейскими участками земного шара! Какое это блаженство! Особенно если, пролетая над участком, испытываешь несварение желудка! Ха-ха-ха!

Сержант Вилли не стал применять ни увесистую дубинку, ни цепкие наручники. Он просто поймал Карлика за ухо и повел его, как побитого зайца, через всю площадь. Рядом шли уже всеобщие любимцы Гендель и пеликан. Ошейник птицы соединяла с хозяином позолоченная цепочка. Пеликан шел вперевалку, опустив клюв, не понимая своей вины — вроде бы старался, а вот куда-то ведут. Зрители расступались, освобождали проход, аплодировали. Гендель раскланивался, бойко отвечал на вопросы.

— Зачем пеликану ошейник?

— Попадаются любители подержаться за клюв.

— Клюв — инструмент для крушения микрофонов?

— И полицейских голов.

— Что-то есть вульгарное в вашем искусстве.

— Великий Гете говорил, что самое изящное искусство щепотка вульгарности не портит.

— Где он говорил? Кому?

— Неважно. Важно то, — объяснял Гендель Второй, — что мы вовремя подали заявку на выступление и заплатили пятьдесят немецких марок.

Зрители все еще не могли успокоиться. Доносились выкрики: