Аше Гарридо - Видимо-невидимо

— Мати…

— Что, доню?

— Я ж ему спеть могла, чтобы жил. А я кричала смерть.

— Не бери на себя, что не по твоей мерке. Ты родить можешь, убить можешь. Воскрешать — не твое дело. Не человечье.

Ганна помолчала с этим.

— А что ж ты его не воскресишь?

— Я никого не воскрешаю, — отрезала Мьяфте. — Сколько-то пожил, да и будет с него. Я и Хейно моего отпустила с миром, за что же этого неволить? Он себе сам выбрал участь. Он не мог знать одного: отстоит ли Суматоху. А что ляжет там — будь уверена, в этом он не сомневался.

У Ганны хватило слёз оплакать и это.

— А ты что не плачешь? Тоже ведь Хейно дохоронить пришла?

— Я-то? — вздохнула Мьяфте. — Это ты его неупокоенным в себе носила. А я не умею путать мертвое с живым. Всё оно моё, да всё разное. Ладно, иди в дом.

— Не хочу, мати.

— Не твой черед хотеть. Посиди с ним, пока он еще… Нет, не твой, но и ничей. Побудь с ним, погрей его жизнью. Не ты ли за ним вьюном вилась — а умер, так и не посидишь рядом. Иди.

Ганна неловко распрямила затекшие ноги, поднялась в дом. А там — только что не дым коромыслом! Вот скаженные: Лукас на лютне наяривает плясовую, а эти все… мастера… смеются, говорят все наперебой, кричат уже — друг с другом спорят, перебивают, по плечам друг друга хлопают, толкаются. Мэри, Мэри, и та, к Мак-Грегору тулится, а ногой по полу стучит, такт отбивает, этой самой плясовой такт, которую нарисованный на досках мастер Лукас жарит так, что свечи подпрыгивают!

— Ах вы!.. — на них злым голосом рявк! И дверью хрясь! И ногой топ!

И замерли все, на нее глядя. А она, как с цепи сорвавшись:

— Да как вы смеете? Да кто вам позволил?!

— А кого мы спрашивали? — еле слышно спросил Хо.

— Ни при Хейно, ни при Видале ты, Ганна, здесь хозяйкой не стала. И теперь не будешь. Не твой он. Не командуй.

Вот чего Ганна оплакать еще не успела, и не в добрый час Тюлень ей под руку подвернулся, сам полез на рожон.

— Да ты-то здесь кто, приблуда? — ощерилась Ганна. — Ты иди, откуда пришел, рыбоед недолугий, одоробло скаженне!

— Сама ты дура, девушка, — с достоинством отвернулся Кукунтай.

Этого уже не стерпел Олесь, прыгнул, схватил маленького шамана за грудки и с лавки сорвал.

— Да ты свои слова обратно проглотишь, или я тебя!..

— А ну, оставь! — подлетел к нему, вцепился в его руки Рутгер — с глазами круглыми, сам белый, в ярости.

Тут и началось — одного от другого оттаскивают, Ганна кроет их всех словами, Мэри за лавку держится, ноги поджала, чтобы мужчинам не мешать, свечи качаются, тени мечутся, мастер Лукас им со стены кричит, чтоб дурака не валяли.

— Что здесь происходит?

Не услышали.

— Нет, вы мне скажите, что здесь творится?

Не заметили.

— Вы! Мне! Скажите! Чем вы здесь занимаетесь?

И тишина воцарилась в полной неподвижности: все, как похватали друг друга, так и держатся, и смотрят, смотрят. А на столе между свечей Хосе Видаль сидит, птицу по тряпочным крыльям гладит, успокаивает. А она присела, растопырилась, клюв раззявила и шипит змеей.

— Так и что делаете? — повторил Видаль.

— Тебя хороним, — брякнул Рутгер и повалился на пол, под ноги Олесю — тот его и подхватить не успел.

— Ну, молодцы, — почесал в затылке Видаль. — Громко хороните. Весело. А еды поминальной напасли? Я что-то проголодался…

Стол накрывать кинулись мигом, даром что все пришибленные были. По ходу дела можно разобраться, что к чему, а тут человек с того света — и есть просит. Мы ж не звери какие! Кормить же его, немедленно!

А Ганна вышла. Опять одна, опять на крыльцо, уже нарочно подождала, не объявится ли Мьяфте. Не объявилась.

Сидела сама, думала, думала.

К рассвету дождь перестал, белесые клочья тумана опустились в траву. Видаль вышел к ней.

Сел рядом, молчал долго.

— Ганна…

— Молчи, — опустила голову почти на колени. — Ты умереть готов, лишь бы на мне не жениться.

Опять молчал. Пальцем отодвинул ползшего по ступеньке паучка.

— Может быть, и так.

Ганна встала, ушла, не оглядываясь. Да он за ней и не пошел.

Сапоги тонули во мху, за шиворот капало с веток — а она даже платка не накинула, вышла сидеть на сухом крыльце. Вот так и вся жизнь — не ладится, не там она оказывается, не к тем душой тянется, не о том заботится, не того просит и клянет не то. И ничего ей уже не остается здесь, никого…

— А вот Олесь — что же? Или цыганенок твой?

Мьяфте-дева стояла, прислонившись к сырой березе, теребила черную косу.

— Я думала — ты ушла.

— Ну что ты, такое пропустить!