Аше Гарридо - Видимо-невидимо

— Что? Это зачем еще?

— Вот ты дурак! — рассердилась Ганна от смущения. — Ты хоть представляешь цену их деткам?

— Хм…

— Одного тебе отдам, кабанчика. Не маленьким, конечно, подрощу.

И поладили, сговорились обо всем — и как цыгану весточку передать, когда Мотря в охоту войдет, и куда ему тогда ехать.

— Эх, шалая ты! — смеялся Чирило. — Первый раз парня видишь, а уже о детках с ним сговариваешься, сама сватаешься, без сватов.

— Э, нет! — смеялась Ганна. — Свататься-то сватаюсь, да невеста — не я!

— Ну, красивая, ты бы сказала тогда, как невесту зовут. Не Мотрей же в самом деле.

— Что? — не поняла сначала Ганна, а как поняла — вскинулась: — Что?! Я — тебе — ее имя? Да ты с глузду…

— Ну вот! — сверкнул цыган глазами. — Как моего скакуна имя — так тебе знать можно. А как мне…

— Твоя правда, извини. Зовут подругу мою Страшная Краса, а попросту — Красуля. А вслух Мотрей кличу, добрым людям на забаву. Ну, нам сюда, вам туда, не поздней чем через полгода свидимся.

— Ну, до встречи!

И правда, свиделись, встретились, не разминулись в широкой степи. Отпустили скакунов на волю: буйны игры любящихся гиперборейцев, опасно с ними рядом быть. Затопчут — не заметят, потому что всё и совсем забывают на эти несколько дней, пока в крепких жилах гудит пылающая кровь. А как ни жгло в крови пламя, не сладилось дело, пока кабан вороной не догнал Мотрю — и не один раз, а пока все силы ее в резвой скачке не иссякли, а потом бились они — не понарошку, без пощады — пока не победил Громобегущий невесту свою так, что уже не противилась.

А всадники лагерь над рекой разбили — костер, да тренога, да кошмы на траве — вот и весь лагерь, звезды видеть, ветром степным дышать, а дождей в это время здесь не бывает. Может, и у них сладилось бы — где тот Видаль, да когда еще надумает, и это если забыть, в какой беде он перед Ганной виноват пожизненно. Да слишком гордые оба оказались, что Ганна, что Чирило. Слово за слово — расстались в ссоре. Так и не помирились потом, но уговор-то Ганна выполнила, не обманула.

Вот оно где у меня всё — в руках вот, в ладонях. Мокрый, скользкий бесформенный комок — так всё начинается.

Когда был мальцом еще, бегал смотреть, как котятся козы у бабы Дуси. Такой же рождается склизкий бесформенный комок — а уж из него выходит форма: копытца, мордочка, козленок. Что обтирают, что вылепливают — так же вот всё. Похоже. Так и я свои места…

Нет, дело мастерское — оно одинаково для всех. Ходи, смотри — хожу, смотрю, высматриваю. Глазами ласкаю, выглаживаю, вылепливаю из клубов сущего. Но кажется мне, что на самом деле не тогда все происходит, когда я хожу и смотрю. Как будто я уже готовое в себе несу. Вылепливаю его руками, вот этими пальцами, ладонями, когда вертится передо мной мой круг гончарный. Сплющиваю и вытягиваю, округляю и придавливаю — и уже не знаю, леплю ли то, что хочу увидеть, или глаза только предугадывают то, что выходит из-под рук.

И руки в красной глине едва не по локоть, и когда проводишь под новорожденным кувшином струной, отделяя его от круга — чем не пуповину перерезать? А детей только говорится, что делают, а на самом деле никто не делает детей, дети сами родятся.

Кажется, будто тот горшок или этот кувшин — сами хотели быть, сами направляли мои руки. Ведь берешь брус глины — с полруки, а выводишь сосуд от колен выше головы.

А глина откликается на поворот твоей ладони, на наклон пальцев — растет то вширь, то ввысь, растет, как живое всё растет.

Как не поверить, что весь мир из глины вылеплен? И человек — тоже небось склизким бесформенным комом приходит в мир, а мир его лепит. А потом человек лепит мир.

И вот я хожу, смотрю, леплю.

Я говорить про это не люблю. Я про это думаю.

Мастеров кормит место. Так заведено. Люди, что пришли жить в новое место, принимают от мастера имя и землю. Землю во владение и на пропитание, имя — на честь и прозвание. Как мастер прозвал, так и будет место зваться, а по нему и людей назовут. Я вот зовусь Олесь Семигорич, потому что с села Семигоры родом. И все у нас там — семигоричи. А как Орехову балку дострою — поселятся люди, будут зваться орещане, а то орешичи. Ну вот они и пропитание мастеру положат, какое им самим не в тягость. А много ли надо — всем загалом одного человека пропитать, одеть-обуть. Тем более, за каждым мастером не одно место стоит.

Но я всё равно люблю накрутить горшков, макитр, глечиков носатых, да и свезти на рынок в Суматоху или еще куда — там добрые люди сидят в рядах, денег не спрячут, за труды только и за место возьмут, а мою долю всю до грошика выдадут. Хорошо.