Наль Подольский - Повелитель теней - Повести, рассказы

В каком-то смысле это не что иное, как философия фатальной безысходности, апофеоз движения по «замкнутому кругу», чисто восточная поза мудреца, в безгневном ожидании сидящего на пороге дома, мимо которого когда-нибудь да пронесут труп его злейшего врага.

Мудрец анонимен, и это главное условие для того, чтобы успешно различать кишаших вокруг него бесов. Бесы не должны знать его имени — он же обязан поименно обличать своих врагов. Такова внутренняя задача героя «Кошачьей истории».

Пожалуй, это наиболее захватывающая и таинственная, самая «бесогонная» и демонологически-точная история из всех, рассказанных Подольским на страницах «Повелителя теней». Замысел «Кошачьей истории» возник в конце 70-х, а в 1983 году рукопись повести попала на Запад и была удостоена престижной парижской премии им. Владимира Даля.

«Кошачьей истории» предпослан многозначительный эпиграф из «Бесов» Достоевского: «А можно ли верить в беса, не веруя совсем в Бога?» — засмеялся Ставрогин. «О, очень можно, сплошь и рядом » — поднял глаза Тихон и тоже улыбнулся.

На закате брежневской империи мы дожили до того времени, когда Тихоново «сплошь и рядом» переместилось из сферы метафизического допущения, из теории в реальность, стало основным и непреложным законом жизни. Обезбоженный порядок бытия окончательно превратил человека в страдательную игрушку для бесов самого разного калибра и специализации. Поводом для игры бесовских сил оказалась странная эпидемия, поразившая маленький южный приморский городок, куда судьба случайно занесла безымянного, но симпатичного и интеллигентного героя-рассказчика.

Повесть, написанная за несколько лет до первых известий о возникновении и распространении СПИДа, описывала симптомы болезни, поразительно напоминавшие синдром иммунодефицита. Фантазия писателя на шаг явно опережала реальность. Или иначе: реальность самым грубым и обезьяньим образом копировала фантазмы автора «Кошачьей истории», где эпидемия загадочной болезни, квалифицированной врачами как вирусный грипп, властно вторглась в атмосферу провинциального курорта. У Наля Подольского медиаторами болезни являются кошки (в жизни городка они вообще играют чуть ли не мистическую роль организованных исполнителей чуждой и, вероятно, злой воли). Начальник местной милиции убежден, что эпидемия неизвестного заболевания — следствие глобального заговора, диверсионной деятельности. Вспомним первые советские публикации о СПИДе в середине 80-х, утверждавшие, что эта болезнь распространилась от зеленых африканских обезьян, зараженных во время американских секретных военных экспериментов с биологическим оружием.

Писатель с высот своей мансарды или из глубин своей котельной как бы диктует самой жизни, что и как должно в ней происходить. Это уже не просто предчувствие или предвидение — это сознательное моделирование процессов, происходящих в реальности. Оно было возможно, потому что будущее, как и прошлое, воспринималось с большей остротой, чем настоящее. Мир теней, в какой погружен был писатель, исключивший себя из обрыдшей повседневной советской реальности, приобретал властный временной вектор — из прошлого сразу в будущее, минуя настоящее.

Такой взгляд доступен лишь профессиональному соглядатаю чужих судеб, и у героя «Кошачьей истории» есть единственное занятие — присутствовать при происходящем, оказываясь срединной точкой столкновения разных позиций, быть арбитром во всех конфликтах и спорах.

Над «Кошачьей историей» нависла тень «Чумы» или «Постороннего»: герой Н. Подольского напоминает персонажи Альбера Камю, стоически, с холодным антигероическим пафосом принимающие все, что происходит вокруг них. Но герои французской экзистенциальной прозы начисто лишены способности видеть и различать бесов. Это уже исключительное (и традиционное) свойство героев российской прозы.

А бесы так и кишат вокруг «кошачьего» городка. Мелкие бесы швыряют в заезжего интеллигента камнями, приняв облик заурядных хулиганов-алкоголиков. Более изощренное бесовство занято перманентным поддержанием болезненной, напряженно-эротической атмосферы, что буквально разлита в праздном, душном и липком воздухе курорта. Атмосфера эта воплощается в повсеместной соблазнительной пластике кошачьего племени.

На еще более высоком уровне действуют, так сказать, бесы душевно-телесные, бросая в байронические объятия героя то барственную, столичную, невозмутимую Наталию, то местную дикарку-барменшу с ее кошачьими страстями и страхами. Постель любовников, отягощенная крупными яблоками из ночного сада, прочитывается как символ первородного греха, который, однако, никак не пятнает героя.