Ирвин Уэлш - Эйсид Хаус

У Слепака оказалась довольно замусоленная пачка денег. — Ручаюсь, что это башли на Рождественские подарки, — сказал весело Рокси. — Только не пытайся доказать мне, что это не так, твою мать! Двести фунтов!

— ПОПРАВКА! — рявкнул я. — Двести семнадцать фунтов и тридцать четыре пенса, чтобы быть точным.

Рокси стоял за раздел 50/50, но я был счастлив получить в качестве своей доли и восемьдесят, так как он взял на себя весь риск, какой бы он там ни был.

На следующий день мы вернулись в тот же паб выпить во время ланча. К нам вскоре присоединился Большой Монкриф.

— Вы слышали, что случилось прошлой ночью?

— Нет, — ответили мы хором.

— Вы знаете, как там его зовут, ну слепой парень, типа? Тот мальчик, с которым мы пили у стойки прошлым вечером?

— Ну да, — сказал Рокси с притворной озабоченностью на лице.

— Умер прошлой ночью; кровоизлияние в мозг. Бедный ублюдок умер в снегу на Далри Роуд. Дорожные рабочие из муниципалитета нашли его прошлой ночью.

— Черт возьми! Да мы вот только прошлым вечером с ним сидели! — воскликнул Рокси.

Я был слишком шокирован, чтобы восхищаться его выдержкой.

— Такое уебство, — рычал Большой Монкриф, — безобидный чувак и все такое. И вы знаете, какая-то паскуда вывернула его карманы. Бедный парень лежал там в снегу, умирая. А позвонили ли они в скорую помощь? Хуй они позвонили! Какой-то урод просто проходил мимо, да, да, и как он поступил? Вместо того, чтобы вызвать скорую помощь, он обшарил его карманы и вытащил его бумажник. Полиция нашла его пустым на кладбище.

— Это просто ужасно, — покачал головой Рокси. — Я надеюсь, что они найдут сделавшего это козла.

— Посмотрим, если я только доберусь до него.... Я с ним такое сделаю... — бушевал Монкриф.

— И что за выродок это сделал? — робко вставил я и попробовал сменить тему. — Что все пьют?

Бедный Слепак. Не такой уж плохой парень. Хотел бы я вспомнить его настоящее имя.

Ты сразу можешь сказать, что парень подозрителен, когда он говорит: «Я должен свидеться с барыгой по поводу того пакета в оберточной бумаге». И тут же добавить, что этот мальчик как пить дать думает, что я считаю его подозрительным. Проблема была в том, что я считал его подозрительным не так, как он там себе думал, а рассматривал его как большого тормозного уебка-дилера или подобное дерьмо; я считал его подозрительным, потому что был уверен: он — мудак.

Пакет в оберточной бумаге — обвисшие сиськи моей бабушки. На них он и похож.

Ронни должно быть тоже посчитал чувака мудаком, не стоящим нашего внимания. Но пока продолжалась песня, он был занят, заливая в себя все больше и больше бухла. Его зрачки были с булавочную головку, несмотря на нависавшие над ними тяжелые, набрякшие веки. Пинта отравы, стоявшая нетронутой рядом с ним, теряла свою прохладу и шипучесть, и выглядела как протухшая моча, каковой она и являлась. Теперь ее уже никто не коснется.

Я продолжал мой удачный бойкот товаров Шотландских и Ньюкаслских пивоваров, накачиваясь своим Beck"s. Этот бойкот, который я тщетно пытался устроить на протяжении ряда лет, был теперь подстегнут стагнирующей посредственностью товаров S&N; они словно замерли перед лицом конкуренции.

Я утомленно протянул мою руку в знак благодарности, когда этот мудак отчалил; вне всякого сомнения, чтобы достать свою самую первую четвертушку эдинбургского гаша, который толкали в упаковках из оберточной бумаги. И когда он сказал: «Покеда, ребята», — Ронни удалось сотворить что-то совсем маргинальное со своими глазами и губами.

— Надрался, Рон? — спросил я.

В ответ Ронни облокотил рукой свою голову, локтем уперся в стол и слабо изогнул свои губы.

Я снова поглядел на пинту перед ним. У дилеров не было настоящей конкуренции со стороны легального наркотического сектора. Я больше чем когда-либо возмущался тому факту, что S&N удалось сбить эту надбавочную цену за товары австралийских чуваков. Я помню, что ее называли враждебной ценой. Враждебной кому? Не мне в любом случае. Разумеется, ни одна другая раса в мире не пробавлялась такими дешевыми наркотиками.

Я затащил Ронни в такси, немного раздосадованный тем, что мы потеряли целый час во время заслуживавшего своего несуразного названия счастливого часа, который по-любому таким не был, и смешались с этим проклятым большинством блюстителей морали. Продолжительность этого временного окна в таком претенциозном гадюшнике была с пяти до восьми в будний день, и они продавали тут токсичные химические вещества по ценам скорее эксплуатационным, нежели криминальным. Глядя на этих парней, борящихся за внимание барменов, можно было предположить, что счастье — последняя эмоция на дисплее времени. Эти часы должны быть переименованы в беспонтовые.