Герман Ломов - Одинокий волк потерянной стаи

Отсюда прочь уйдёт.

Москва тебя согреет,

Посолит: соль не преет.

Кровавыми зубами

Москва тебя сожрёт.

04.10.1993

* * *

Я бежал по зоопарку. Не в переносном смысле. В прямом.

Забежал я туда исключительно на пять – десять минут. Была у меня цель…

Слева и справа мелькали бассейны, террариумы, аквариумы, клетки, вольеры. Всё проносилось. Но мне нужны были только две клетки: степного волка и льва. Она…

Одинокий и забитый, но не сдавшийся взгляд исподлобья, шерсть дыбом. И какая-то наглая, дерзкая, вызывающая восторг и восхищение полуоскал – полуулыбка – полузлоба… И жуткая уверенность, что, мол, всё равно не сдамся, не сдохну здесь, уйду, только меня и видели. Вот бы у кого жизни-то поучиться. Горжусь, серый брат.

Через пару-другую минут натыкаюсь на вторую цель. Вот он – Царь зверей. Даже жутко до озноба в ногах стало.

Поведение у нашего монарха, будто он не в клетке находится, а на воле, в прериях: то лежит, один глаз прикрыв, положив голову на лапы, то думать начинает – по клетке мягкой поступью строго по периметру шагает.

Лев – не горилла, с глупыми криками тараща глаза, по клетке носиться. Ему даже взаперти достоинство нужно держать за глотку.

Здесь силу воли и духа иметь надобно.

Это гнусное дело постоянным жестом голодно.

* * *

Отчего-то, не знаю почему, я встал на сторону всех аутсайдеров, оппозиционеров, алкоголиков, неудачников, бомжей, авангардистов, непризнанных писателей и поэтов, имеющих в перспективе только лихолетье. У них есть, чему поучиться.

А в детстве, вроде бы, был «прилежным и умненьким» мальчиком.

* * *

Если нет ни сил, ни выхода, тогда надо уходить достойно, не сдавшись, как это сделали Янка, Башлачёв, Селиванов и другие мои братья и сёстры по оружию и фронту. Они победили, попрали, в первую очередь, свирепый закон самосохранения, в конечном итоге саму смерть. Те же, кто остаётся после них, обязаны удерживать как свои, так и осиротевшие участки фронта и воевать за себя и «за того парня». Фронт держится на нас, нам нельзя умирать от слабости, тоски и безволия, мир держится на каждом из нас – истинно живом.

Е. Летов

– О, «дух» прибыл, – кричали они мне в спину. Кто – с радостью, кто – с завистью, а кто – и со злостью. Не обращая внимания на окрики, я шёл «на ковёр» к Главному.

– А, Ломов, привет-привет, дружище, – говорил мне Главный, – прибыл значит. Добрался нормально?

– Нормально вроде, – я, признаться, несколько оторопел от такого радушия: Главный, всё же.

– Один?

– Один.

– Это плохо. Потери терпим. Ещё бойцы нужны. Куда распределиться желаешь?

– Куда пошлёте – туда и желаю. Не мне выбирать.

– Не, брат, у нас так не воюют: у нас каждый должен быть на своём месте. Выбирай.

Он полистал какие-то бумаги, похожие на боевой блокнот. Такие полевые командиры в планшетах носят.

– Давеча ходатайства пришли… Вот, поэты с менестрелями пополнения просят. Плохи там дела. Янка, СашБаш, Игорян, Витёк… Все полегли. Слыхал?

– Слыхал, – ответил я и зачем-то привстал. – А я-то с какого боку? У меня стихов – кот наплакал. Да и качество – ещё то. Ну какой я поэт?

– Это ты брось, – резко оборвал Главный мои восклицания. – Быть поэтом – это не стишки сочинять. Поэт – это состояние души. Диагноз, если хочешь. А стихи и поэмы – это так, материальное воплощение борьбы. Оружие в битве!..

– Если уж можно выбирать, – неожиданно осмелел я, – к ним не пойду. Не сдюжу.

– Куда же тогда?! – он растерянно развёл руками.

– А одному можно? Без участия в подразделениях? Я привык в одиночку работать от меланхолии и скорбности ума. В секрет, какой-нибудь? – с опаской спросил я.

– Есть у меня такие. Воюют поодиночке. Но гнусное это дело. Страшно там…

– А кто это? – выпалил я, забывшись, и сразу покраснел от своей наглости.

– Сказать не могу. Военная тайна. В тени они. Бойцы невидимого фронта. Понимаешь?

Я кивнул.

– А впрочем, согласен, – вдруг неожиданно согласился Главный. – Иди, осмотри позиции и выбирай место дислокации.

– Потом к Вам? Доложить?

– Зачем? Не надо. Займёшь позицию и воюй себе на здоровье. И обо мне забудь. Я тебе боле ни хозяин и ни слуга. И помощи от меня не жди. Умрёшь неизвестным. Имя твоё только после смерти на поле брани найдут. Лет эдак… через… А не знаю, в общем. Найдут, так найдут, не найдут – не обессудь. Плохо воевал, значит.

– Можно идти?

– Иди, – молвил он с каким-то показным равнодушием. Понимает, наверное, что долго не выдержу, – да, чуть не забыл, – услышал я уже на пороге, – запрещаю: