Владимир Шинкарёв - Папуас из Гондураса

«Ящик, в котором хранится алмаз, заключал в себе ещё и объемистую рукопись, представляющую собой, так сказать, биографию алмаза начиная с его появления на рынке, что случилось во Флоренции в XVI веке…»

Звучит жуткая тревожная итальянская лютневая музыка и застывший в значительной позе капитан заслоняется титрами:

КОНЕЦ ПЕРВОЙ СЕРИИ

На следующий день совершенно трезвый и злой Валера Марус, сделав коммунальную уборку, включил телевизор аккурат перед началом «Папуаса из Гондураса».

…

На экране прекрасная Италия в конце периода высокого возрождения. Кубы золотых на закате крепостей виднеются на отдельных холмах. Между желтых хлебов по дороге скачут два всадника в черном:

– Чем более жажду я покоя, тем дальше он бежит от меня. Вот и ныне предпринял я путь во Флоренцию в надежде отдохнуть от скотства всех скотов и хуже чем скотов, обивающих порог моего повелителя, а пуще всего этой старой неграмотной скотины Пуанароти, непристанно клянчащего у пресветлого моего покровителя деньги за свои корявые поделки – так что мне иной раз неперепадала и десятина эскудо! Так же я должен был скрыться из Рима из-за одного поганого Ярыги, рыскающего за мной с компанией таких же как он бандитов за то, что я очистил Рим от одного шалопая – братца выше упомянутого поганого Ярыги.

И вот я, распеленав шпагу, с деньгами при себе, выехал ночью во Флоренцию со своим отличным слугой Джулианом, добрым и очень набожым, как и я малым, только весьма охочим до чужих женушек и страшным забиякой – так, что случалось ему за день ухлопать двоих, а то и пятерых – и все по разным поводам.

Имея спутником такого хорошего малого, я и не заметил, как скоротал дорогу до Флоренции за веселыми рассказами моего слуги, лучше которого и свет не знал.

По приезду я не мешкая отправился к великому герцогу Козимо, покровительствующего всем художникам, и если уж такой проходимец как Челлини при его дворе катается как сыр в масле, сколько ж больше почестей должно полагаться мне?

Обратившись к герцогу с этой и ей подобными речами, я его весьма к себе склонил и он попросил немедля показать образцы моего искусства. Я, недовольный, возразил что их у меня покуда нет, но как только он представит деньги, мастерские и место, где приложить силы, как то, например, расписать что-нибудь, я немедля явлю ему все свое немалое мастерство.

Пока обескураженный герцог размышлял, я непереставая хулил его прихлебателей – Челлини и Бандинелли, за здорово живешь получающих до двухсот и более скудо жалования, не считая выклянченного сверх того.

– Удивляюсь только, – в завершении произнес я, – почему один из этих двух отирал не ухлопал до сего дня другого, или «не замочил», как публика такого рода изъясняется. Вот уж, воистину получилось бы как по писанному: «Один гад пожрал другую гадину». Ведь Бенвенуто за свою поножовщину давно заслужил веревку на шею.

Герчог взял тогда в руку чашу работы незванного Бенвенуто Челлини и сказал:

– Да, у Челлини было много неприятностей и в Риме и в Милане, да и во Флоренции… Но уще ли твой вкус так высок, что эту чашу уж и не назовешь работой мастера!

Снисходительно взглянув на чашу, я, клянусь, так ответил:

– Государь мой, Бенвенуто бесспорно, мастер первостатейный, но только в одном – деньги выколачивать!

Дивясь моим справедливым словам, герцог Медичи отвел мне и помещение и сто скудо в задаток работы.

Я между тем уже и придумал, как прославить свое имя, надо сказать скотской Флоренции. В капелле Барди стены расписаны живописцем Джотто Бондоне, чему уже больше двух веков. Работа эта по причине тупости нравов славная, ныне смеха даже не достойна: фигуры как чурбаны, мрачные, как скоты, тухлые цветом.

Так вот, задумал я эти фрезки переписать заново, неизмеримо лучшим манером.

Для того наняв натурщицу, приступил я к рисованию картонов, чтобы показать и их герцогу, склонив его к переписанию названной капеллы по-моему, в чем виден резон каждому скоту.